Ощутив, что любимый уже близок к пику наслаждения, арфист резко переменил их позу, оказываясь сверху, меж стройных ног, которые тотчас обхватили его талию, позволяя почувствовать всё возбуждение тесно прижавшегося тела. Придерживая Билла одной рукой под голову, а другой лаская его изнывающий член, Том стал входить в податливое нутро глубже, и в тот же миг Гийом громко вскрикнул, и когда их животы оросило тёплое семя, сам излился внутрь желанного тела, с именем любимого Нарцисса на устах, под его ласкающие слух стоны, единственным содержанием которых было надрывное: «Том, люблю…»
Билл блаженствовал, приходя в себя после такого долгожданного и сладкого единения, ощущая на себе приятную тяжесть расслабленного Тома, который, пребывая в полубессознательном состоянии, не мог даже пошевелиться. Вдыхая сладковатый запах его волос, которые неизменно пахли душицей, Билл водил пальцами по мокрой спине и ягодицам, совсем не желая, чтобы волшебный момент единства и спокойствия заканчивался. А потому, когда Том решил покинуть его тело и отстранился, притянул его назад, шепча на ухо такие откровенности, что у того вспыхнули щёки и ему ничего не оставалось, как спрятать лицо в изгибе его шеи, точно также наслаждаясь его запахом и чувством беззаботного единения.
Они ещё долго ласкались и обменивались нежными, ничего не требующими поцелуями, наслаждаясь расслаблением и покоем, но когда Дювернуа уснул, мысли Гийома вновь обратились к тому, с чем он шёл домой. В какой-то момент их разговора Билл уже было решился открыть Тому истинную суть вещей, покаяться и объяснить, зачем так глупо и безответственно лгал, но арфист не сказал ему тех слов, которых он так ждал. А ждал Нарцисс всего-навсего словесных терзаний Тома относительно своей ущербности, и тогда бы он смог ответить ему тем, что и сам не настолько безупречен. Но разговор пошел в совсем ином русле, где он ощущал кожей то, что действительно имело место быть. Тома говорил об их расставании, как о неизбежном, а о соблазнах при дворе, как о его потенциальном искушении. И говорил он это таким тоном, будто Гийом уже был в чём-то повинен, и должен был за это просить прощения. Нарцисс не решился даже начинать, потому что не был уверен в том, что Тома его таким примет. Как ни странно, слепой юноша совершенно не производил впечатления убогого и беспомощного, и глядя на него, Билл чувствовал что он, будь перед ним гора, спокойно на неё взошёл бы, не прося ничьей помощи. Был ли он в этом прав? Был ли Том тем самым, кто нуждается в его поддержке? Сможет ли он в самом деле стать для Тома всем в жизни? - Билл не знал. Но он ещё не задумывался о том, что именно эти вещи были едва ли ни ключевыми в их отношениях.
Свеча уже давно догорела, и отчаянно вспыхнув, потухла в тот самый миг, когда то же самое произошло и с влюблёнными на пике безумного танца пылающих тел. Теперь Нарцисс лежал в полной темноте, поскольку ставни были плотно закрыты из-за прохлады осенней ночи, и легонько поглаживал крепко спящего рядом Тома. Прикасаясь к его коже одними подушечками пальцев, Билл снова думал о том, как же это ужасно – не видеть. Находясь во власти зрительного восприятия, которое находило Тома очень красивым, он представлял, что арфисту всегда темно так же, как и ему сейчас, и единственное, что остаётся в этом положении – это касания, запоминающие каждый изгиб, впадинку, чёрточку, каждую родинку на ощупь. Однако при всём своём непоколебимом и сильном духе, Том оставался хрупким и неизменно приносил покой одой своей улыбкой, и музыкой, рождавшейся из-под искусных пальцев.
Заключив руку Тома в свою, и прижавшись губами к тонкому запястью, Гийом забрал с собой эти мысли, уходя в царство Морфея.
***
В то время как улицы ночного Парижа опустели, и только пьяные завывания гуляк нарушали тишину спящего города, в Версале, в ярких красках дворцового великолепия бурлила жизнь. В честь приезда Марии Луизы – одной из дочерей Людовика XV, был устроен бал. Принцесса была очень дружна с маркизой де Помпадур, чем навлекла на себя недовольство своих братьев и сестёр, которые, разумеется, презирали Жанну Антуанетту. И на то были вполне понятные причины: их мать, уроженка Польши Мария Лещинская была при дворе самой последней персоной, хотя и являлась королевой. Красивая и сведущая в политике маркиза быстро затмила её, отодвинув на задний план, к тому же, Мария была на несколько лет старше самого короля, что быстро сказалось на её отношениях с любвеобильным монархом. Зато Мария Луиза не спешила брезговать обществом женщины, сделавшей несчастной её мать: если не Жанна, то непременно кто-то другой занял бы место в изменчивом сердце и ложе её отца. К тому же, последний был счастлив такому лояльному поведению своей дочери по отношению к любовнице, на хитрости и красоте которой держался весь французский Двор.
Гости танцевали, пили вино, весело болтали, играли в карты. Одни кавалеры ухаживали за своими (и не только) дамами, а другие, которым уделяли поменьше внимания, обсуждали и высмеивали наряды и причёски тех, что составлял им конкуренцию, а также тех, чьего внимания они так тщетно добивались. У кого, с кем свидание, кто, откуда приехал, и сколько денег занял, проиграл или одолжил – это было основой разговоров собравшихся придворных, и никто уже не вспоминал, по какому именно случаю они собрались. Именно с этим и пыталась бороться мадам де Помпадур, пытаясь привить незадачливой публике вкус к искусству и более изысканным развлечениям. А потому, когда гости ещё не были настолько пьяны, чтобы не видеть собственных манжет, дворецкие потушили свечи, после чего в одной из ниш поднялся импровизированный занавес, являя растерянной толпе божественное видение. И оно было поистине завораживающим, заставляя всех замереть и молча взирать, наблюдая за каждым движением того, кто танцевал в свете масляных ламп.
http://youtu.be/vt1Ib76-4mA - “Eternity” (Memoires of a geisha. укороченный вариант.)
Танцовщик двигался на небольшом освещённом пятачке, но казалось, что в его распоряжении целая сцена, настолько свободными и лёгкими были его па. Проявляя невиданную грацию, и изящно извиваясь в такт негромко звучащей музыке, он мгновенно приковал к себе десятки взглядов, которые жадно следили за каждым его движением. Его волосы чёрным шёлком струились по плечам, а белоснежная кожа выгодно выделялась на этом фоне, подчёркнутая тёмно-синим атласом его одежд. Плавно ступая по зеркальному полу, он затмевал грацию лебедя, плывущего по глади озера. Глаза его были закрыты, и это ещё больше озадачивало зрителей, которые неотрывно следили за каждым наклоном головы, жестом руки и позицией проворных стоп. И когда он, наконец, распахнул свои глаза, показалось, что весь зал вздохнул единым голосом. Чёрные, искрящиеся, чуть раскосые, они завораживали, и казалось, что их взгляд насквозь пронизал бы того, на кого был бы обращён, но этот красавец не задерживал его ни на ком, скользя поверх, и скрывая за длинными ресницами полуприкрытых глаз. За его танцем следовала сотня взглядов, но самым ошеломлённым был тот, что принадлежал грустным зелёным глазам белокурого юноши, замершего всего в нескольких шагах от занавеса. Андрэ Жирардо не смотрел, а пил каждое движение того, кто так давно пленил его разум, но чьего мастерства он до сих пор не видел. Чёрный Лебедь.
Музыка затихла, занавес опустился, зал взорвался рукоплесканиями и восторженными «браво!», но Андрэ не мог пошелохнуться, а слёзы градом катились по его щекам. Поспешно поклонившись королю, принцессе и маркизе, он выскочил из зала никем не замеченный, и убежал в оранжерею, где было холодно, а первые астры и георгины одинокими пятнами светились в полутьме полнолунной ночи.