Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой,
Ревнивой завистью терзаюсь я.
Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
Срывая краткий, мимолетный звук, -
А не моим томящимся устам.
Я весь хотел бы клавишами стать,
Чтоб только пальцы легкие твои
Прошлись по мне, заставив трепетать,
Когда ты струн коснешься в забытьи.
Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы - мне!
(сонет 128)
POV Bilclass="underline"
Для меня до сих пор является загадкой, что происходит внутри его сердца, и почему он так притягивает меня, даря покой, но оставаясь при этом одной из самых великих тайн? Вчерашний разговор был окончен мною смело, так, что ни полусловом более он мне не намекал на то, что у беседы будет продолжение. Но оно будет, если не сегодня, то завтра, или через много лет. И всё зависит от того, что сделаю я теперь, и смогу ли выйти из того затруднительного положения, в которое сам себя поставил.
Скитаясь по Парижу, я набрёл на таверну, в которой требовался повар. Удобнее всего было бы работать на кухне в «Маленьком паже», но рано или поздно Том узнает об этом, или придётся всё ему рассказать. Однако я не горю желанием этого делать после вчерашней беседы. Я знаю, что он любит, и предполагаю – нет – доверяю, что он примет меня таким, какой я есть! Но внутри что-то подсказывает, что не стоит менять первоначальной истории, и пусть уж лучше остаётся всё, как было. Раз есть тень сомнения, значит, глубоко во мне есть и само сомнение, а если есть оно в душе, то так просто его не изгнать.
Том. Милый, нежный, чувственный. И несчастный. Слепой, как внешне, так и внутренне. И прискорбно то, что таковым делаю его я. Ослеплённый любовью, он и мысли допустить не может, насколько безобразен я во всей своей вынужденной лжи. И пусть я буду последним мерзавцем, но данное себе обещание помогать ему, любить и лелеять, я выполню. А значит, созидать достойный его образ. Хотя и в этом не уверен я теперь – а нужно ли ему всё это? И нужен ли ему тот поводырь, когда в самом нём столько силы, что доведёт с закрытыми глазами до адских врат, и даже у них он отобьёт у чертей душу того, кто не побоится следовать за ним. Следовать за ним. Нет, он – не ведомый, он - ведущий. А потому лишь телесный изъян делает его беспомощным и хрупким, не будь его… о боже мой, не будь его, так он бы видел меня, и восхищался мной! Любил бы больше, я уверен в этом. Вчера я горечь подавил в себе, когда в глазах его, что постоянно смотрят в пустоту, я видел лишь себя. Вернее, то, что от меня осталось. А как прекрасны были бы они, если бы пересекались наши взгляды, от которых душу холодило бы, и в дрожь бросало?! Увидеть ревность, страсть и восхищение… увидеть боль, вину, печаль… надежду, счастье, ласку, верность. Он будет видеть, обещаю Небу!
***
Конечно же, в ту маленькую таверну, где обедают одни военные, меня сразу взяли, учитывая моё умение управляться с рыбой и рыбными блюдами. Я с первого дня на хорошем счету у повара, которого оказалось не так уж и сложно разжалобить рассказом о слепом брате, чтобы он не задерживал оплату.
В первый же день, стоило мне только переступить порог нашей комнаты, как Том сразу спросил, откуда запах рыбы. И на ходу мне пришлось придумывать историю о том, как я помог поварихе с кухни, нести бочонок с рыбой, наблюдая недоверчивое выражение его лица, а уже на следующее утро Том ошарашил меня свои заявлением, что он не намерен сидеть дома, пока я, губя здоровье, пытаюсь заработать нам на жизнь. Когда он сказал, как не сомкнул глаз всю ночь, ибо неправда была слишком очевидна, я едва не лишился рассудка, испугавшись, что догадался об истинной сути вещей. Его глаза снова стали ясными, как бывает очень редко, но именно в такие минуты мне кажется, что ничего не скрыть от его взгляда. Усадив меня напротив, он прямо смотрел в мои глаза, цепляясь этим взглядом за мою душу, и выпивая остатки самообладания, отчего я готов был уже всё рассказать ему, но сдержался, к счастью, и мои опасения оказались настолько же смешны и необоснованны, как и сами их причины. К моему великому облегчению, Тома подумал, будто я совмещаю учёбу с работой, а это означало, что он не будет сидеть сложа руки, и отправится на первую же площадь, как делал до этого. Переубедить его мне было нелегко. Я просил, умолял, приказывал отказаться даже от мысли об этом, и добился своего лишь когда сказал, что в таком случае я покину школу мэтра Лани и мы вместе вернёмся в Сент-Мари. «Я не позволю тебе отказаться от мечты. Я никогда себе этого не прощу» - сказал он мне, заставляя моё сердце сгорать от стыда и боли. Зачем он такой? Зачем готов на всё, веря в меня и в мои призрачные грёзы? Я и сам уже не верю в их исполнение. «Ты рождён летать, а не печься о таком убогом создании, как я!» - его голос до сих пор звучит в ушах, испепеляя душу. Боже Милосердный, за что он послан мне тобою? За какие благочестивые деяния я награждён святым, готовым всем пожертвовать ради того, чего не существует?
***
Проходит месяц, проходит второй, проходит третий. Зима наступила, а мы по-прежнему ни с чем. Тома чуть ли не каждый день спрашивает, когда же меня переведут, или будут известны результаты обучения? И тут солгать я не могу, ведь если бы меня взяли в балет, то нам не пришлось бы больше жить в «Маленьком паже», среди шума и постоянно сменяющихся постояльцев. Тогда бы от моих рук больше не исходило дурного рыбного запаха, от которого я уже схожу с ума…
Архитектурное чудо, шедевр, духовное сердце Парижа. Я никогда не видел ничего величественнее, чем это готическое сооружение, и не слышал ничего торжественнее звуков органа, который, кажется, разливается по стенам, наполняя и слух, и душу своим благородным музыкой. Этот небесный инструмент способен очистить сердце, отрывая его от приземлённых звучанием, приоткрывая завесу ценностей духовных, маня уйти из мира, где кроме страданий и смерти нет ничего, где даже нехотя человек причиняет боль самым любимым, и где каждое действие влечёт за собой последствия, вне зависимости от первоначальной цели.
О, Пресвятая Дева, каждый день я прихожу сюда, в собор Нотр-Дам, каждый день взываю к тебе, но тщетно. Ты не слышишь грешников, которые бросают своих матерей и обманывают возлюбленных. Не достоин я и обители Терпсихоры. Полагаю, мне не останется ничего другого, как сказать Тому, что я не прошёл. Ведь это просто – меня могли выгнать… Тогда ты простишь меня? Покажешь мне дальнейший путь?
***
Наступил март. Я не знаю, чего ждать дальше, когда всё самое ужасное уже случилось. Это произошло десять дней назад, когда в таверну, где я готовил, зашёл какой-то человек, одетый, как дворянин, и хозяин велел мне накрывать для него трапезу. Судя по всему, его хорошо знали, а потому каждый, как мог, старался ему услужить. Отобедав, он швырнул на стол туго набитый кошелёк, и сказал, что все деньги наши, если… «Если вот этот юноша, - он указал на меня пальцем, словно я был вещью, - сейчас же сделает всё, что я прикажу». Все засмеялись, и я подумал, что это очередная гнусная шутка, которые часто отпускали в мою сторону, и к которым я уже давно привык. Но когда мсье Жебрак ответил ему утвердительно, а этот отвратительный человек обратил ко мне свой похотливый взор, я понял, что есть нечто гораздо ужаснее того положения, на которое я постоянно жаловался. «Ты плохо слышишь?» - прогремел голос хозяина, и в следующую минуту меня, не спрашивая, втолкнули в ближайшую комнату те, с кем я проработал на кухне всё это время, и кого считал приятелями. А дальше…
Ничего не изменилось. Я не издал ни единого звука и не проронил ни одной слезы. Это было бы слишком, хотя я понимал, что пасть ниже невозможно. Удовлетворив свою низменность, этот господин бросил мне несколько золотых, сказав, что я был превосходен, но я не взял этих грязных денег, и когда уже был у двери, он настиг меня и принялся избивать, повторяя, что такая грязь, как я, не имеет права пренебрегать подарками персон благородных кровей. В его устах эти слова казались такими забавными. Так вот, что значит благородство?