Я не помню, как дошёл тогда до гостиницы, где на меня сразу же налетела жена хозяина с расспросами, откуда на мне ссадины и кровоподтёки. Я сам не мог поверить в случившееся. Я не пытался расстаться с жизнью, бросившись с ближайшего моста, и не думал об острых ножах, только потому, что там, в маленьком, грязном переулке меня ждал тот, ради кого я должен жить и идти дальше. Ведь это только начало. А я совсем забыл, ропща каждый день у алтаря, что кроме действительности есть ещё и ад. К счастью, поднявшись наверх, я обнаружил Тома крепко спящим, и возблагодарил за это Небеса. Зная, что после класса танцев я буду работать допоздна, он теперь часто засыпал в одиночестве, и я знаю, как он мучился этим. Но тогда я, хотя бы, смог спокойно вымыться, тщетно пытаясь отмыть тело от налёта, который на самом деле покрывал мою душу, а на следующий день едва сдерживал слёзы, проклиная себя за мысли о том, как же хорошо, что мой Том слеп, и не видит синяков, которыми было покрыто всё моё тело. Он, как обычно, дарил мне ласку, шепча о том, что Бог послал ему ангела-хранителя, который жертвует всем ради него, и даже не представлял, как был прав и не прав одновременно.
Днём, когда я пришёл в таверну, мой хозяин сказал, что тот ужасный человек, чьего имени я поклялся не произносить, желает видеть меня снова и уже заплатил большие деньги, чтобы Жебрак нашёл нового повара, а меня отдал ему. Возражения мои были пресечены одним лишь: «Он знает, где ты живёшь. Не вздумай делать глупостей, мальчик. Поговаривают, у тебя ещё и брат есть».
***
Я живу в доме этого страшного человека, который позволил мне отлучаться всего на два часа днём, чтобы навестить Тома. И то, после того, как я вынужден был умолять его об этом на коленях, потому что он настаивал на том, чтобы я привёл Тома в его дом, к слову, очень богатый, и который посещают персоны самых высоких чинов. Я до сих пор не понимаю, что делал этот человек в богом забытой таверне Жебрака? Отвращение – это всё, что я к себе испытываю.
Тому я сказал, что меня, наконец, зачислили в труппу королевского балета, хотя я понятия не имел, как это происходит в действительности. Пришлось снова выдумывать всё, вплоть до внешнего облика мэтра Лани, и кончая остальными танцорами. И я знаю, что Тома поверил. Я видел. Он долго выспрашивал у меня, не слишком ли мне тяжело, на что я ответил, что трудности временны, и скоро у нас будет всё по-новому, и мы будем счастливы. Человек, безраздельной собственностью которого сейчас являлось моё тело, заплатил мне достаточно, чтобы я мог нанять слугу, который теперь смотрит за моим любимым. Но сколько это продлится – месяц, два, три? Сколько ещё чужие люди будут смотреть за ним, прикасаться к нему и делать всё то, что должен делать я? Сколько смогу я прожить ещё без звуков арфы, не любуясь сияющей улыбкой и невидящими, но такими прекрасными глазами? Сколько ещё я продержусь и не умру без его ласковых слов по утрам, и крепких объятий по ночам, вместо этого проводя их в обществе чудовища? Наверное, я схожу с ума, потому что до сих пор в состоянии о чём-то рассуждать. Теперь я не человек, а тень. Из этого плена не вырваться просто так, и вовсе не потому, что меня не отпустят, а потому, что иного способа не жить впроголодь я не найду.
На деньги, что заплатил мне нынешний хозяин, я смог нанять не только слугу, но и хорошего лекаря, который осмотрел Тома и дал нам надежду. И если до его визита я каждый день просыпался с мыслью о том, какой выход можно найти из создавшегося положения, то после я распрощался с ней. Всё просто – вероятность того, что Том излечится от слепоты, хотя бы частично, очень мала. Да и то, сие возможно лишь в том случае, если он будет получать полноценное питание, а не перебиваться тем, что есть, как это было в последнее время. Ещё лекарь прописал какие-то заморские капли, которые раз в год привозят купцы, и которые стоят немыслимо дорого. На этот раз мне хватило половины той суммы, что была мне выделена на одежду и посещение парфюмера. Так есть ли выход?
За несколько месяцев я изучил Париж, как родной Марсель, только не смог настолько же полюбить его. И даже не потому, что здесь не шумит любимое море, и нет тревожного крика чаек, по которому я там скучал, когда только покинул родной дом. Чем больше проходит времени, тем сильнее я ощущаю то, что так пугало меня вначале – я ничего не вижу. Я смотрю на улицы, на людей, на красоты и на уродства, как в пустоту. Во время нашего совместного путешествия в Париж, мне было очень горько оттого, что Тома не видит тех прекрасных мест, через которые нам доводилось проходить. Каждый раз, когда мне хотелось воскликнуть о прекрасных облаках, стелящихся шафрановым полотном через всё небо к заходящему солнцу, или обратить его внимание на месяц, окружённый мерцающими звёздами, я одёргивал себя, спохватываясь в последний момент.
Всё, что есть прекрасного в этом мире, я хочу сложить к его ногам, но имеет ли это смысл? Для меня нет ничего, кроме тех редких часов, когда я могу быть рядом с ним, жизнь наполняется красками боли и блаженства. Но стоит мне переступить порог всё той же крошечной комнаты, как они исчезают, и мне приходится вспомнить о том, что я не человек, а тень и живу в таком же мире теней, одинаковых и бесцветных. Теперь я вижу, как прав был Тома, когда последний день в Сент-Мари просидел под нашей яблоней. Рай? Он уже был. Мы изгнаны.
POV Author:
Тома ждал прихода Гийома с самого утра, хотя тот должен был прийти только в четвёртом часу. Слуга пришёл ровно в девяти, и помог ему спуститься вниз, принять омовение и одеться. Обновляя свой гардероб, Беранже уговорил портного согласиться на частичную оплату, и пошить не два, положенные ему, а четыре комплекта, чтобы хоть чем-то порадовать Тома, так что теперь арфист выглядел намного ухоженнее, в своих новых туалетах. Тонкая батистовая сорочка, с ажурными манжетами и воротником, очень красиво смотрелась на его загорелом теле, и хотя Дювернуа не видел этого, на ощупь она была очень лёгкой и приятной. Сминая пальцами полупрозрачную ткань, Тома думал о том, какой ценой ему достаются все эти вещи, еда, слуга, лекарь? Его возлюбленный теперь являлся ему, как сон, как мечта, и улетал, пробыв с ним какие-то несчастные пару часов. Успокоить себя он мог лишь тем, что так или иначе, Гийом хотел этой жизни и шёл в Париж за достижением цели. Теперь же, когда цель достигнута, а всё сопутствующее является неизбежным.
Очень часто Тома возвращался мыслями в тот вечер, когда Гийом нарочно отвлек его любовными ласками, только чтобы не продолжать того разговора, о котором Дювернуа и сам пожалел. Однако постоянно сдерживать себя было слишком сложно, и теперь он видел, что тогда, вначале их новой жизни, всё было не настолько плохо. По крайней мере его Билл находился рядом, и все страхи были эфемерными. Теперь же арфист сходил с ума каждую минуту, постоянно думая о том, где и с кем проводит время его возлюбленный. Ложась спать и просыпаясь в одиночестве, он постоянно думал о Гийоме, который был далеко, и наверняка в обществе красивых молодых людей, таких же изящных танцоров, как и он сам. Порой он ночами напролёт не мог успокоиться, напоминая со стороны рычащего льва, мечущегося в своей клетке. Когда Беранже приходил, муки ревности немного утихали, поскольку Нарцисс был таким нежным и истосковавшимся по ласкам, что не возникало сомнения в его верности. Но стоило тому переступить порог, ревность накатывала с новой силой, и продолжала свои пытки вплоть до того момента, когда Гийом вновь приходил.
Вне всяких сомнений, Тома сошёл бы с ума, узнай он о том, через что приходится проходить этому хрупкому юноше, для того, чтобы только увидеть его. Он даже не догадывался, что его изъян сейчас был для него спасительным. Не мог он видеть тех ссадин и синяков, что в последнее время так часто появлялись на тонкой, белоснежной коже Нарцисса. Не видел он и тех изменений, что происходили с его возлюбленным, на щеках которого когда-то алел румянец, а уста украшала сияющая улыбка. Он не мог наблюдать того, как с каждым днём угасали искры огня, которым когда-то пылал взгляд янтарных глаз, и не видел, что горделивая осанка куда-то испарилась, и вместо этого всегда грациозный Гийом стал напоминать старика, пытающегося держать сгорбленную спину ровно, желая выглядеть молодо. Вне всяких сомнений, Дювернуа чувствовал неладное, однако списывал это на тоску друг по другу и расстояние, разделяющее их, неразлучных прежде. К тому же, сейчас хотя бы зажили те раны и трещины, которыми были покрыты обветренные руки Билла из-за работы на кухне, и теперь от него веяло дорогими духами. Всё это сбивало с толку, и Тома всё глубже погружался в иллюзию того, что случись что дурное, Гийом непременно ему об этом сообщит. Проще говоря, Тома не догадывался ни о чём, веря любимому на слово. Он считал, что такой человек, как Гийом, смелый и справедливый, любящий и ответственный, не может говорить неправду, а тем более ему. С кем, как не с тем, кто любит тебя безраздельно и преданно, быть открытым и настоящим?