***
- Мне пора.
- Останься ещё ненадолго.
- Я не могу.
- Я…
- Я тоже…
- Тогда почему нет?
- Разве что… так.
- Нет, хватит. Так уже было не раз, ты же знаешь, я не сделаю больно. Почему ты отказываешься?
- Том…
- Ты всё ещё со мной?
- Конечно.
- Тогда…
- Ты сводишь меня с ума.
- Докажи.
- Разве необходимы доказательства?
- Нет, но мне необходим ты.
- ….
- Прости за это.
- Нет, перестань! Я не могу сейчас!
- Ты никогда не можешь, с тех пор, как живёшь там. Или вместе с новой жизнью ты стал принадлежать кому-то другому?
- Не смей так говорить!
- Прости… я, наверное, схожу с ума.
- И я. Скоро. Я обещаю, скоро всё изменится.
- Когда, Билл?
- В следующий, клянусь тебе.
- Je t’aime.
- …
***
Подобное повторялось изо дня в день. Упрёки сменяли раскаянья, а на смену гневу приходили жалость и слёзы. Гийому была отвратительна сама мысль о том, чтобы предлагать Тому себя грязного, испачканного постелью похотливого барона. Близости, которую он пытался заменить иными способами, между влюблёнными не было уж больше месяца, что несказанно распаляло ревность Тома. И только постоянство, с которым Гийом навещал его, немного успокаивало арфиста, что не мешало надежде на то, что однажды всё будет, как прежде, угасать с каждым часом. Противоречия раздирали: с одной стороны щедрые возлияния на алтарь ревности приносило воздержание Билла, а с другой – все доказательства любви и преданности выстраивались чётко, затмевая все сомнения. Гийом приходил, приходил ежедневно, и уходя не сдерживал слёз, подолгу стоя на пороге, не желая отпускать его рук. Но вскоре и этих доказательств стало не хватать: «Ты приходишь ко мне из жалости?» - ошарашил он однажды Нарцисса, который пришёл к нему, не смотря на проливной дождь.
В то майское утро Гийома отпустили раньше, и он сразу же помчался в «Маленький паж», по дороге наломав в одном из садов яблоневых веток, усыпанных благоуханными цветами. Когда внезапно хлынул ливень, Беранже не стал его пережидать, поскольку на счету была каждая минута. Мокрый, в облипшей тело одежде и лепестках яблони, он ворвался в комнату подобно вихрю, сразу же прижимаясь к Тому, который ещё не поднялся с постели. Но особой радости арфист не испытал, когда до него донёсся нежный аромат цветов. Этот запах напомнил ему о том времени, когда Нарцисс был в его безраздельной власти, о Сент-Мари, где они были счастливы в своей безмятежности, и потому улыбка его вышла вымученной, что не укрылось от взгляда Билла. Последовавший за этим разговор только добавил боли обоим. Впрочем, и закончился он небезрезультатно, повлёкши за собой трепетное сближение, переросшее в настоящий пожар изнемогающих чувств. Гийом был предельно нежным и послушным, позволяя Тому слишком много, хотя в его понимании эта чрезмерность было именно тем, в чём он так нуждался сам. Всё те же царапины, синяки и кровоподтёки, но оставленные на теле любимым человеком, он считал лучшими украшениями. В виду того, как обращался с ним барон, подобные вещи не были из ряда вон выходящими, и непременно останутся незамеченными, а потому Гийом был спокоен. Грубые движения вперемешку с намотанными на кулак волосами, и разбавляемые до сумасшествия нежными поцелуями, тут же сменяющимися укусами, которые оставляли бордовые следы, были пределом того, о чём он лелеял мечты, желая отдаваться Тому. Он уже не понимал, зачем живёт, зачем избрал тот путь, по которому следовал сейчас, но был уверен, что поступает правильно. Ведь всё это было уже не ради себя, а ради арфиста. Или же он обманывал сам себя? Нарцисс не знал. Однако счастливее он ещё себя не ощущал, кроме как здесь и сейчас, в затопленной солнечным светом комнате, за окном которой всё ещё стучали капли слепого дождя. На влажных простынях, весь лепестках яблони на бледной коже, с проступившими на ней испариной и каплями крови, которые так виновато слизывал тот, кто был единственным живым существом, любившим его так безумно и безраздельно. В этом Гийом был уверен до конца.
Конец I части.
========== Часть II. “Фарфоровая Кукла” ==========
Ты утоляешь мой голодный взор,
Как землю освежительная влага.
С тобой веду я бесконечный спор,
Как со своей сокровищницей скряга.
То счастлив он, то мечется во сне,
Боясь шагов, звучащих за стеною,
То хочет быть с ларцом наедине,
То рад блеснуть сверкающей казною.
Так я, вкусив блаженство на пиру,
Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда.
Живу я тем, что у тебя беру,
Моя надежда, мука и награда.
В томительном чередованье дней
То я богаче всех, то всех бедней.
© У. Шекспир, сонет 75
Часть II. Фарфоровая кукла.
На оживлённой улице за окном с грохотом проезжали кареты, торговцы громко расхваливали ассортимент в своих лавках, а дополняли городской шум лающие собаки и бродячие музыканты. Однако в комнате было настолько душно, что, не смотря на весь этот гам, Гийом распахнул окно, и вдохнул влажный, дождевой воздух, пропитанный запахами поздней весны. Улица святого Иакова, на которой находился дом барона, была чистой, на ней было несколько швейных мастерских и галантерейный магазин, и по ней постоянно проезжали отделанные золотом кареты важных персон. Беранже часто наблюдал за жизнью по ту сторону окна, и даже знал в точности, какая карета принадлежит королевскому прокурору, адмиралу, и прочим знатным особам. Среди них была одна, очень красивая, чёрная карета, с позолоченными узором, которая не раз проезжала мимо, однако того, кто в ней находился, он ни разу не видел. Окошки были занавешены полупрозрачным шифоном, а лакеями всегда были статные молодые люди, достойно одетые, что не оставляло сомнений в том, что карета принадлежит особе королевских кровей.
Глядя на суетящуюся улицу, Гийом прокручивал в голове подробности сегодняшней встречи со своим арфистом, медленно приводя себя в порядок. Этим вечером к ним должен был пожаловать какой-то высокопоставленный гость, и де Севиньи приказал юноше облачиться в праздничные туалеты, и выглядеть наилучшим образом. Легко об этом говорить, рассуждая отвлечённо – богатый дом, высшее общество, изысканные одежды и духи. Гийому же блистать сегодняшним вечером представлялось весьма смутно, учитывая расположение духа, в котором он пребывал после визита на улицу Могильщиков. Не хотелось ничего, кроме как вернуться в маленькую комнатку, но только не здесь, а в Сент-Мари, чтобы вечером выйти не к гостям старого развратника – наверняка таким же старым и похотливым извращенцам, - а к доброму графу и его семье, пусть и с глупыми дочерьми, и в окружении простых деревенских жителей. А потом, вдыхая ароматы пионов и сирени, которые наверняка цветут сейчас в садике, за которым тщательно ухаживает Луиза, направиться к реке, под яблоню. Любить друг друга, наслаждаясь красотой расцветающей природы и отражением луны, растворяющимся в бликах реки… «Наслаждаясь красотой…» - вслух повторил Беранже свои мысли, не замечая горячих капель, скатившихся по щекам. Тома по-прежнему не мог видеть. Но лекарство, доступное только в Париже и только за большие деньги, всё ещё вселяло надежду на то, что однажды Дювернуа увидит ту самую красоту.
В этот момент, с улицы донеслось чьё-то красивое пение, и, вновь повернувшись к окну, он заметил слепого, совсем юного, который пел, аккомпанируя себе на лютне, а люди выходили из домов и лавок, неся ему, кто хлеб, кто овощи, кто деньги, складывая всё это в его суму. Вытряхнув из бархатного кошелька оставшиеся монеты, Гийом схватил несколько экю, и, быстро спустившись по лестнице, выбежал на улицу, но слепого там не оказалось. Осмотревшись, он не увидел поблизости никого, кто бы на него походил, а когда спросил у лавочника, тот лишь недоумённо пожал плечами, сказав, что никакой слепой не проходил тут вовсе!