Вернувшись в свою комнату, Гийом заперся, и не открывал, даже когда служанка принесла ему обед. Ни то он сходил с ума, ни то заболел, однако призрачный юноша напомнил ему о том, что пока у него есть Тома, даже помышлять об отступлении нельзя, иначе его любимый, хрупкий мальчик вынужден будет жить подобно этому слепому, которого он так ясно сегодня увидел. А этого бы Гийом не перенёс.
Всё, сказанное Томом за последние недели, ни на минуту не давало облегчения, хотя и было порождено любовью и нежностью. Да только любовь эта вонзалась острыми ножами, доказывая Гийому лишь собственное несовершенство, в котором он настолько запутался, что уже не знал, где начало, а где конец этой канители. Тома часто выспрашивал у него о том, как выглядит мэтр Лани, каков собой король – а ведь Гийом не мог тянуть дальше, и пришлось рассказать арфисту о якобы происходившем приёме в королевской резиденции. Пришлось придумывать на ходу обстановку и образы людей во дворце, какие-то имена, события. И хотя черноволосый красавец уже привык к тому, что его прекрасный Тиресий* не может следить за изменениями в его лице, и не видит тех отвратительных доказательств связи с другим на его теле, всё равно каждый раз сжимался под взглядом мутных глаз, и замирал от ужаса, когда Тома касался его кожи поцелуем точь-в-точь там, где уже стояли чужие отметины. Сегодня всё было точно так же, и Гийом лишь радовался тем необузданным порывам своего золотоволосого любовника, представляя, что таким образом тот стирает с его тела порочные знаки.
Закрыв окно, которое теперь казалось лишь источником шума и пыли, по мере того, как высыхала дорога, и ветерок становился теплее, Гийом присел к трюмо, в зеркальных отражениях пытаясь найти хотя бы одно, похожее на себя прежнего. Такого не было. Блестящие чёрные волосы плавно спадали на плечи, но Гийом видел в них безжизненные линии, а молочно-белая кожа казалась ему бледной и сухой. Поправляя кружевной воротник, он снова взглянул на бордовое пятно на своей шее, оставленное, на сей раз, его любимым. Слова Тома снова эхом отозвались в глубине сердца: «Если тебе в тягость, то можешь приходить через день. Ведь у тебя совсем не остаётся времени на отдых. Ты и так бесконечно добр и внимателен, печёшься обо мне, как о малом дитяти. Не приходи так часто». Почему Тома так сказал? Разве похоже это на слова беспомощного, ещё и влюблённого человека? Как может он говорить так! Неужели не чувствует, что он, Гийом, находит отдохновение лишь рядом с ним, исчезая для внешнего мира, и растворяясь в нём, в звучании его голоса и струн, в его объятиях, наконец? Почему не скажет: «Я всё знаю, я всё уже понял, Билл, но я всё равно люблю тебя, и никому, никогда не отдам!» А может ли он? Как можно желать от человека ущербного того, что не каждый здоровый способен дать? Несомненно, сердце Тома было благородным, и скорее он походил на средневекового рыцаря в своих принципах, но телесно он был ограничен, и что бы сделал он, узнай об участи, которой подвергается его возлюбленный, и о том, чем добыты деньги на лекарство? Правильно, пошёл бы на улицу, как тот самый слепой, которого – чёрт его знает, откуда – увидел сегодня Гийом перед своим окном. А посему, не приведи Господь, узнать ему однажды правду.
Пока юноша размышлял и возился с многочисленными застёжками, за окном снова раздался цокот копыт и звук приближающейся кареты, и через несколько мгновений послышался голос кучера и фырканье лошадей – экипаж остановился у входа в дом. Любопытно выглянув из окна, Гийом едва ни лишился дара речи – это была та самая загадочная карета, что так его интриговала в последнее время. Лакей откинул раскладную лесенку, тут же распахивая дверцу, и почтительно кланяясь отошёл в сторону. До чего же приятным было удивление Беранже, когда вместо принцессы, или старика в роскошном парике, из кареты вышел молодой вельможа, роскошно одетый, и направился прямо к их дверям! Де Севиньи вышел навстречу гостю, и, обнявшись, они вошли в дом, в то время как лакей открыл вторую дверцу, и перед глазами юноши возник не менее изящный брюнет, по осанке которого, было легко определить, что он танцор. Ступив на крыльцо, второй гость вскинул голову и его взор поймал на себе любопытное выражение пары янтарных глаз, заставляя их обладателя залиться краской и поспешно захлопнуть окошко.
Сердце отчего-то билось очень часто, разливая по всему телу непонятное волнение. Любопытство брало верх, побуждая Гийома покинуть свои скромные покои и спуститься вниз, однако он должен был ждать повелений барона, которые, кстати, ему вскоре передал слуга. Быстро окинув взглядом своё отражение в зеркале, Билл надушился и поспешил вниз.
Спускаясь по лестнице, Гийом слышал голоса, принадлежащие хозяину и двоим его визитёрам, и оказавшись внизу, поймал на себе два взгляда. В обоих читалось удивление и крайняя степень заинтересованности, однако, не забывая о своём положении, и, соответственно, не имея права представляться, или даже рассматривать высокопоставленных гостей, он приблизился к барону, скромно опустив взгляд, и тихо осведомляясь, чем может быть полезен.
* http://youtu.be/2_IRS510Lsw She Moved Through the Fair (клавесин) *
- В кабинете стоит клавесин. Пока я и мои гости будем ужинать, проверьте его, а вскоре мы поднимемся туда, и вы будете для нас играть. Вы ведь и поёте весьма недурственно, мой мальчик.
Низко поклонившись, Гийом уже было собирался покинуть гостиную, как услышал голос, который в общем разговоре показался ему самым привлекательным, и принадлежал тому, первому, за которым он наблюдал из окна:
- Отчего это вы не представите нам вашего юного друга, Анри? – произнёс первый незнакомец, которого Билл считал не менее, чем принцем. Второй молчал, внимательно рассматривая его.
- Ах, да, прошу прощения, мой дорогой маркиз, и вы, мэтр! Это мой секретарь, - после короткой паузы ответил де Севиньи, и когда Гийом поднял глаза, то столкнулся с хвастливым взглядом хозяина, на лице которого сразу заиграла самодовольная ухмылка. – Этого замечательного юношу зовут Гийом Беранже. Рекомендую его, как в наивысшей степени сообразительного и способного человека. Перед вами, - обращаясь уже к Гийому, произнёс барон, - Его Светлость маркиз Александер Этьен де Бюжо де ля Пинкори и прославленный служитель искусства при дворе Его Величества, мэтр Жан Бартелеми Лани.
- Откуда вы родом? – первым задал вопрос представленный маркизом, в то время как Беранже пытался удержаться на ногах, услышав имя человека, повстречать которого мечтал последние несколько лет. Из-за чрезмерного волнения его поклон получился малость неуклюжим, а на щеках вспыхнул румянец, однако совладав с собой, юноша выпрямился, и ответил вполне твёрдым голосом: «Из Марселя, Ваша Светлость». Его глазам предстал едва ли не бог любви – настолько привлекательным показался ему маркиз! Тёмно-каштановый оттенок волос только подчёркивал совершенную черноту его глаз, которые сверкали подобно звёздам в ночном небе, высокие скулы и красивый изгиб губ приковывали взор, а величественная осанка выделяла статность, и этого не могло скрыть даже то обилие рюшей и бантов, что считались такими модными. Казалось, что всё в этом человеке идеально, а каждая деталь туалета находится на своём месте, в то время как на ком-то другом это могло бы выглядеть даже нелепо. Мода, законодательницей которой во Франции была де Помпадур, подразумевала максимальное сближение образа мужчины с образом женщины, и утончённые манеры непременно подчёркивались множеством изящных деталей гардероба: бантами, кружевами, рюшами, и пастельными тонами тканей.** Однако де ля Пинкори выглядел мужественным и ничуть ни жеманным, даже не смотря на присутствие в его образе вышеперечисленных акцентов, а на Гийома, для которого многие вещи, принадлежавшие высшему свету, всё ещё казались диковинными, всё это вместе произвело очень сильное впечатление.