POV Author:
Пока Беранже продолжал свой путь по пустынным улицам, его появления с нетерпением ожидали в одном месте, хотя он, занятый самыми ужасными мыслями, и не догадывался об этом. Чудом избежав встречи с караульными, что следили за ночной улицей, он незамеченным перешёл через охраняемый Мост Менял, но когда вышел на улицу Святого Иакова, и до дома Севиньи оставалось не более двух кварталов, резко остановился. Вернувшись на набережную, юноша пошёл вдоль печальной Сены, уже всерьёз задумавшись о том, что если не найдёт вновь исчезнувшего возлюбленного, только эта река, повидавшая за свой век, и самых счастливых, и самых горестных; и безгрешных, и порочных, сможет принять его таким, каков он есть, подарив последнее пристанище и успокоение. Бледный лик луны, отражающийся в быстро бегущих водах, снова заставлял терзаемое страхом и виной сердце вспоминать о том единственном, о котором он так легкомысленно забыл этим утром, отдавшись чуждым мыслям и рукам. Но именно к тому, чьи руки обратили вспять его разум, он и решил отправиться. Беранже хорошо понимал, что этот человек сейчас будет готов на всё, чтобы помочь ему, и если его самого запросто вышвырнут с порога барона, а скорее, не пустят вовсе, то с помощью маркиза всё решится иначе. Юноша прекрасно понял, что де Севиньи боится своего влиятельного друга, а когда вспоминал их с мэтром незаконченную беседу в карете, понял, что деньги они заплатили бы за него, Гийома, предложи его барон этим господам сам. Видимо, те несколько тысяч ливров и заставили подлого по своей природе барона похитить арфиста, в надежде, что брат поспешит отдать выкуп. Так думал Гийом, но было ли так в самом деле, или же это предположение было игрой истерзанного догадками воображения – неизвестно. Задыхаясь в водовороте страхов и сомнений, Беранже решил сперва направиться к тому, кто наверняка не откажет в помощи. И этим единственным был, разумеется, маркиз де ля Пинкори.
***
- Ещё вина?
- Вы же знаете, мой милый, я не пью, как пьёте вы, и то же самое вам советую.
- Но, Марисэ…
- Андрэ, не стоит. Вы захмелели, а завтра вы, возможно, будете жалеть о том, что пребывая в беззаботном духе, позволили себе слишком много.
- Я не вина прошу.
- Я говорил не о вине.
- Но вы ведь обещали! Я начинаю ревновать! У вас теперь другой? Признайтесь!
- Не сейчас, любовь моя. Клянусь луной и вашей дивной красотой, что больше ни о ком и мыслей не держу! Ну что вы, полно слёзы лить!
- Да я не пьян вовсе! Я устал от неопределённости и не понимаю ваших причин, и источника того холода, с которым вы не хотите… обладать мною до конца… О боже, что я говорю? Простите, наверное, вы правы. Я слишком много выпил и веду речи, достойные уличной блудницы. Простите ещё раз…
Сказав это, дрожащий юноша со спутавшимися белокурыми волосами, покинул роскошное ложе, украшенное узорами из слоновой кости, и поспешно одевшись, выбежал вон из опочивальни того, с кем так безуспешно спорил. Он действительно не был пьян, но в который раз получив отказ, прикинулся таковым из стыда собственной слабости.
Андрэ Жирардо виконт де ля Перьер, как теперь величали блондина, столь щедро одаренного королевскими милостями, уже в который раз покидал опочивальню своего возлюбленного в слезах и полной растерянности. Даря друг другу ласки, молодые люди не пересекали известной черты, которую установил герцог Ангулемский, которым оказался Марисэ. Японского танцовщика окружали сплошные тайны, и он не спешил ими делиться, но лишь потому, что однажды он опрометчиво оставил на туалетном столике герцогский перстень, Андрэ узнал об этой части его биографии, и был поражён сиим фактом в связи с тем, что никогда ещё Ангулем не принадлежал иноземцу, а в пределах Франции лишь особы королевской крови делили его между собой.* Допрашиваемый любопытным молодым любовником, которого и любовником-то в полной мере назвать было нельзя, Марисэ неохотно поделился некоторыми подробностями этого дела, в результате чего интерес Андрэ возрос ещё больше. Но узнать от японца более, чем он сам желал открыть, было невозможно, и вскоре Жирардо вынужден был отступить, направив свои силы к иным бастионам, что всё так же не поддавались, к каким бы хитрым способам атаки он ни прибегал. Как и в случае с прошлым, так и с настоящим, добиться большего не удавалось, и с каждым днём юноша мрачнел, слыша постоянно: «Вам нужно танцевать, Андрэ, не этого ли вы хотели?» Поцелуи, жаркие объятия, касания такие, что одно воспоминание о них способно было вознести сердце до небес, но не более чем губы, руки, и то, односторонне: Андрэ не имел права касаться устами желанного тела там, где Марисэ не позволял. Уроженец Лилля мучился страшно, вполне обоснованно полагая, что возлюбленный не особо ему доверяет. Но зачем тогда терпит его? Зачем удерживает в своём сладком плену, одним взмахом ресниц и взглядом раскосых глаз забирая те пылинки, что остались от разума ещё при первой встрече с ним? Зачем говорит эти сладкие слова, зачем дарит ласки, если не хочет такие же принять взамен? Зачем принял участие в его судьбе, и так долго играл с ним, то являясь мимолётно, то лишая возможности встречи?
Этой ночью всё повторилось снова: Марисэ сам пригласил Андрэ в свои покои, расположенные отдельно от других, провёл его в свой сад во внутреннем дворике, куда выходили окна лишь его собственных апартаментов, сам медленно раздел его, попутно даря нежные поцелуи, после чего они переместились на чёрные шёлковые простыни в опочивальне. Вслед за этим, когда Жирардо уже был уверен, что наконец сбудется его желание, японец снова избежал того, что так долго обещал, красиво окончив ласки без непосредственной близости.
Итак, Андрэ сходил с ума не первый месяц, потеряв спокойствие и сон; Марисэ продолжал упорствовать, почти каждый день отлучаясь на три-четыре часа, уезжая в карете в неизвестном направлении; маркиз лишь изредка навещал их, раздражая и одного, и другого; Жан Бартелеми пропадал в своей школе целыми днями, появляясь во дворце лишь для того, чтобы скрасить своей очередной постановкой вечер скучающего короля, который, пресытившись молодой графиней, надоедал занятой государственными делами мадам де Помпадур своим нытьём, иной раз доводя её до отчаяния, которое она, в свою очередь, изливала Андрэ. К этой замкнутой цепочке, состоявшей из вышеперечисленных особ и ещё нескольких человек, присоединялись другие – те, кто был не столь приближён, а к тем, в свою очередь, ещё менее известные придворные, имён которых не помнят, но бессмертные слухи, ими порождённые, пройдут сквозь века, и будут гордо называться историей Франции.