Дождь не заставил себя ждать, и уже через четверть часа небо низвергло на землю потоки холодной воды, заставляя обоих странников, что чувствовали себя сейчас совершенно одинокими и несчастными, остановиться.
***
*включаем Alizbar — Cry of the Banshee http://youtu.be/xozjN5syPzc*
Том пытался идти под проливным дождём, но был так измучен усталостью, что в очередной раз упав, не имел больше сил подняться, и отполз в сторону, с облегчением нащупав густой кустарник на обочине. Несмотря на то, что ему было очень холодно, а вся одежда промокла насквозь, он не переставал убеждать себя, что поступил правильно, сбежав из Сент-Мари, сбежав от того, с кем не хотел и на миг расставаться, от того, чьим голосом был пленён, и чей запах различил бы из тысяч, от того, рядом с кем был впервые счастлив за столько лет. Хотя ощущение, оставленное на кончиках пальцев тёплой, нежной кожей, таяло с каждым днём, Тома был совершенно уверен, что если бы вдруг зрение к нему вернулось, он непременно смог бы нарисовать портрет Гийома, даже ни разу не видев на него. И сейчас, лёжа под потоками холодной воды, низвергаемой небом, он думал лишь о том, что больше никогда не сможет прикоснуться к невидимому объекту своей невидимой мечты.
Вчера ночью, убедившись, что Билл крепко спит, Дювернуа осмелился легонько коснуться его руки едва ощутимым поцелуем, и после этого просидел у низенького топчана, на котором тот спал, почти до утра. Тома ни за что не решился бы коснуться лица своего божества, но желание ощущать его теплоту было настолько сильным, что он просидел около трёх часов, просто прижимая нежную ладошку к губам. Именно тогда он и решил, что должен уйти, чтобы дать Биллу возможность продолжить свой путь. Его арфа осталась в доме графа, а сам он решил уйти в соседнюю деревню, где смог бы переждать, и вскоре вернуться в Сент-Мари, когда Беранже оттуда уже уйдёт. Том прекрасно понимал, из-за чего остался Билл, а скорее, из-за кого, но был совершенно убеждён в том, что такому, как он, не место возле такого, как этот юноша. Всё, что он о нём знал, было рассказами самого Нарцисса, а потому он казался Тому какой-то недосягаемой, яркой звездой в ночном небе, на которые, когда-то, арфист так любил смотреть. В детстве он мечтал полететь на одну из них, и посмотреть, как там живут люди? Отчего-то он был уверен, что там непременно кто-то живёт, и точно так же смотрит на землю, и хочет попасть сюда. Таким же далёким и прекрасным, манящим, и таинственным казался ему Гийом.
Если в первые дни их знакомства, после того, как Билл спас его, Тома был переполнен чувством благодарности за вновь подаренную жизнь, то после того самого случая на реке, где между ними произошло запретное сближение, он стал теряться в чувствах, и уже не мог с уверенностью сказать, что рад своему спасению. Гийом упорно молчал, хотя они продолжали вместе ходить к графу, всё так же жили в одной комнате, но не говорили друг другу ни слова. Арфист очень ждал этого, он надеялся, что его … Звезда скажет хотя бы слово, но этого не происходило, и с каждым днём он всё больше убеждался в том, что если ему не приснились те сладкие поцелуи, то Биллу непременно не понравилось, в очередной раз убеждая его в том, что он не может быть любим кем-то. Ведь это повторялось уже не в первый раз, и каждый из них Тома был вынужден признать, что над ним могут разве что пошутить и посмеяться. К счастью, последнего Билл не сделал, а просто перестал его замечать, но от этого было не легче: этот невероятно изящный юноша всё ещё находился рядом. И глубоко внутри Том верил в его неподдельное благородство, ведь не стал бы человек дурного нрава бросаться в огонь, спасая никому не нужного калеку, оттого же Гийом и не стал высмеивать его.
Не раз Том пытался оценить свою внешность, но ничего не выходило. Он мог подолгу изучать пальцами собственное лицо, но в результате убеждался, что ничего красивого в этом лице точно нет. И хотя ему часто говорили, что он очень милый, верить в это сознание упорно отказывалось. Зато других он «видел» превосходно, и тогда, на реке, был поражён хрупкостью и гибкостью Нарцисса, и совершенно не удивился, почему при дворе герцога Лотарингского, где тот танцевал всю жизнь, ему дали именно такое имя. Том ещё помнил, как выглядели эти восхитительные цветы, и то, что он смог увидеть при помощи рук, смешалось, создав в его голове неповторимо прекрасный образ. И, конечно же, он искренне полагал, что такому ущербному уродцу, как он, не место рядом с таким человеком. Зачем Биллу, которому покровительствует сам Станислав I, такой груз на шее? Потому Тома принял тяжёлое решение исчезнуть, в надежде на то, что за какие-то два-три дня Беранже покинет Сент-Мари, а прекрасное сновидение рассеется, и вскоре забудется.
Раскаты грома раздавались прямо над головой, сковывая и без того ноющее сердце страхом. Было бы намного легче, если бы провансалец ушёл сам, а так, Том чувствовал, что сам себя лишил воздуха. Гийом постоянно был рядом, и пусть так и не рассеял ни одно из его опасений, но всё же он был. Был его сладкий голос, когда он пел в доме де Роган, был его запах, который хотелось вдыхать непрерывно, было его тихое дыхание ночью.
Свернувшись калачиком в корнях какого-то дерева, до которого еле дополз, насквозь вымокший Дювернуа даже не заметил, как по его щекам потекли горячие слёзы. Его била крупная дрожь, а внутри бушевала смесь страха, боли, сожаления и желания исчезнуть с лица земли. На мгновение его мысли озарила идея, что с этой жизнью можно легко расстаться, но она исчезла так же быстро, как и появилась — её спас Гийом, и не для того этот полубог рисковал своей, чтобы теперь он так неблагодарно её отдал. Каждая мысль отдавалась болью, в то время как воспоминания, оставшиеся после Билла, стали единственным проблеском за шесть лет темноты. Два раза гореть, но не только остаться в живых, но даже не получить ни одного ожога. Том мечтал о боли, которая смогла бы перекрыть ту, что сжигала сейчас его сердце. Незаметно для себя, пребывая в болезненной полудрёме, арфист ушёл в воспоминания о том самом прекрасном дне его жизни, и который – он был в этом уверен – останется таковым навсегда.
Граф де Роган был так милостив, что подарил ему обещанную арфу, после чего он сразу же был приглашён играть на Празднике яблок. Том хорошо помнил, как сын кузнеца проводил его, и знал, что тогда собралось очень много людей. Он долго играл, тихонько напевая себе, но почему-то внутри, вместо радости, зияла пустота. Он играл, пытаясь услышать ноты, которых добивался, но игра казалась несовершенной, не смотря на то, что инструмент был идеально настроен, и обычно, стоило ему лишь коснуться струн, волшебные звуки непременно приносили успокоение. Это ощущение прекратилось, когда в воздухе, так плотно наполненном яркими ароматами яблок и мёда, почувствовался тот, который его сознание так упорно искало, а вскоре это облако приблизилось, и закончив композицию, Том был захвачен в плен знакомых рук, которые увлекли его за собой. Куда и зачем – не возникало вопроса, но когда он услышал, как встревожено прозвучал всегда спокойный голос Гийома: «Сними повязку, умоляю!», он осмелился спросить позволения у своего спасителя, коснуться его лица, о чём так долго мечтал. Судя по горячему дыханию, которое он чувствовал на своих губах, Билл приблизился очень близко, и нерешительно подняв руки, Том стал изучать его лицо. Кожа была удивительно нежной, и тонкой как шёлк, и снова Тому вспомнились лепестки нарциссов — казалось, что если надавить сильнее, она прорвётся, а потому он скользил по лицу Гийома одними кончиками пальцев, стараясь унять дрожь в руках. И пока сердце заходилось в бешеном ритме, он почувствовал, что Билл почти не дышит, и сидит совершенно неподвижно. Внутри боролись смущение и неспособность разорвать мощь притяжения, пока руки, живя отдельной жизнью, плавно скользили по шее и рельефам ключиц. Но в какой-то момент Том, всё же одёрнул их, снедаемый осознанием запретности того, что происходило: Гийом был таким изящным, а образ, рождавшийся под его пальцами, был настолько женственно-совершенным, что разум на какой-то миг был затуманен, и Тому показалось, что он позволил себе слишком много. Плавные линии, тонкий стан, хрупкие плечи, длинная шея, воссоздавшая в уме образ белоснежного лебедя… Гийом был прекрасен, Том был уверен в этом, тем более, что только самых красивых танцоров отбирал для себя Лотарингский двор, об этом все знали, и Нарцисс успел рассказать ему об этом очень много.