Владислав Дорофеев
Нарциссомания
Я начал писать этот текст в 1982 году, весной, и предварительно завершил его той же осенью. Прошло семь лет. За эти годы я переместился из Москвы на Дальний Восток, у меня семья, двое девочек, чудная жена. Это не считая новой работы, нового положения в обществе, новой погоды, иного жизненного уровня: тогда была чашка риса на день, порой на два, теперь грузинский коньяк, крабы, хорошая одежда, собственная Библия и радиоаппаратура. А написанные семь лет тому назад страницы лежат в архивном виде, неудобоваримые и непривлекательные. Все эти годы я корил себя за незаконченность работы, за эту псевдоархивность, непоследовательность. Но ведь когда-то нужно закончить однажды начатое дело. Что произошло со мной за эти годы? Я, конечно, вырос из многих штанишек, но каковы мои устремления, насколько я последователен в реализации и воплощении своих жизненных сил. Насколько я научился за прошедшие годы понимать себя и окружающих. В этом была одна из подспудных целей тогдашнего литературного экскурса в свои мысли и ощущения. С точки зрения формы смысл этой работы был не в достижении какого-то результата, но в наиболее точном изображении процесса написания, формулирования рождающихся мысленных образов и ощущений. Задача была в том, чтобы приблизиться к читателю, то есть сделать читателем самого себя. Убрать эту дистанцию дидактики и учительства, покровительства, которые сопутствуют самым и святым и человечным литераторам, мыслителям, деятелям. Прочь избранность и величие от бога! Да, здравствует избранность и величие от себя. Впрочем, давайте посмотрим, что же у меня получилось. Отойдем от первоначального замысла. Дело в том, что я не могу разобрать код, которым зашифровано расположение страниц в тексте. Остается надежда на интуицию и универсальность тогдашнего замысла. Начнем.
Драматургии в тексте нет, нет акцентов, завязки, финала, центра, есть только какие-то намеки на дань литературной традиции. По традиции сначала в тексте идет предисловие, эпиграф и другая трусливая ерунда.
Что же происходит с теми, кто согласен со всякой смертью и не желает думать, что она такое и зачем? Что же с теми, которые несчастливы? Которые не примирились с жизнью, считая, что она к ним жестока. Последние – это глупцы, потому и жизнь их глупа. Но те и другие живут с глубокой верой, которая выражается в заботе о деньгах и жизненных удобствах. Те и другие не понимают истины: пересилить себя – это, значит, пересилить себя.
И такое вдруг отчаяние. Настолько бессмысленна жизнь моя. Неизмеримым глупцом я себя почувствовал. Человек-функция, когда последний день твой на Земле? Огромные города твои – последние ли? Мир сей последний ли? Человек, ты делаешь все, чтобы не быть ничем, но ты ничто. Переступивший хотя бы один единственный закон – уже достойный человек. Но ты, человек, ты превратил в закон самого себя. Войди назад в свои дома. Я прекращаю говорить и жить. Я – как ты, я боюсь покинуть свои земные декорации. На книжной полке моей четыре томика Есенина: первый бежевый, второй желтый, третий синий, четвертый зеленый. Им нет до меня дела до тех пор, пока я не схвачу с полки один из этих томиков. Но и тогда в этот момент останутся: сорокаградусный мороз в Нью-Йорке и умирающие люди по всему свету. Сколько мертвых людей?! Как много нужно было вас убить, чтобы вас было так много! Санкционировать смерть Героя ради политики. На это способны, яко бы «наши судьи», наши Учителя, которые пишут для вас романы и детективы, делают политику и встречаются, и говорят, говорят. И все это происходит под знаком сохранения дистанции между ними и нами. Они составили нам законы, зная при этом, что мы все хуже худшего, о чем мы сами знаем. И будто бы много радости нам принесли ваши жизни. Но кто как не вы, останавливаете жизнь в поэзии и просто жизнь. Впрочем, зачем нам видеть жизнь в виде зеленого айсберга, в котором нет ни смысла, ни аза… Да, туманно… Но продолжим…
Может быть по этому поводу мой приятель Виктор, умерший в тюрьме, наркоман от рождения, сказал: «Я нужен людям, я несу правду, я говорю человеку, кто он такой! И почему он на этой Земле! Я советую человеку быть человеком!»
Прежде чем сесть писать настоящий труд, я готовился к нему более полугода. В самом начале этой подготовительной работы я встретился с мыслью Хайдеггера: «Третье явление нового времени, равное по важности первым двум (наука нового времени и машинная техника), заключается в том, что искусство входит и выдвигается в поле эстетики. Это значит, художественное творение становится предметом переживания, а вследствие этого, искусство начинает рассматриваться как выражение жизни человека». Я не думал над смыслом этих слов, но помнил их. Хотя, для того, чтобы их сейчас написать, мне пришлось найти статью Хайдеггера. Поставив после «Хайдеггера» точку, я подумал: «Для меня важно, чтобы мой труд нельзя было читать на унитазе или в ванной».
Но зачем мне выдумывать, что нет того, чего нет. И, что кто-то из читающих поймет то, что он читает. Впрочем, я уже верю в то, что я существую. Ну и какое вам всем дело до меня! Я и сам после написания этих слов не всегда могу вспомнить рождение мысли. Разве что, воспользовавшись для этого обратной схемой формулирования, что позволит проследить словесное мгновение несущейся мысли. Отрицание разума, вера в разум, понимание разума, послание разуму, победа разума, могущество разума, постижение разума…
Осенью, нынешней или минувшей, спускаясь Ново-Басманным переулком, я отыскал в свете фонаря черный кошелек. Я долго смотрел, затем вспомнил законы Англии и свои собственные, поднял кошелек и догнал бредущую вверх пару, мол, не ваше: кошелек для ключей с желтым замочком? Нет! И я положил кошелек в карман. В кошельке были крест-брелок-серьга и цепочка.
Проза, как девка, в какие-то времена распоясывается. Как же приятно бывает писать: какие-то звуки за окном, звук машинки, а за окном домики, пустые деревья. И тут же рядом оторопь и отвращение, ненависть и зависть к тем, кто в соседней комнате готовит, моет, говорит, скучает, слушает и рассказывает. Порой один из них подойдет ко мне и опустит руку на плечо мне. Господи! Отдай им мое сердце за эту руку и доброту их, которые я не заслужил. Я знаю о них много дурного, наполни их сердца радостью, а меня отстрани от них за эти мои знания.
Собственно, в прозе звуки имеют возможность и право выделяться. Совсем не то в поэзии, которую часто представляют худые поэты и нелепые актеры.
Я больше всего переживаю за интерес. Будет ли каждая строка толчком для последующей и развитием предыдущей. На сюжет плевать. Сюжетов в вашей жизни много больше, нежели их может быть в моей голове, которая порой неразумна, а порой труслива до оторопи. Приятное слово, не правда ли? Хочется его повторить по слогам: «о-то-ро-пи», или даже по буквам, перечислить: «о-т-о-р-о-п-ь». Редкое слово, русское слово.
Я не чувствую в себе душу. Где-то в окнах разума живет рассудок, орган ведающий самонаказанием, а качество это есть главнейшее качество русского. Русский – это же мазохист, каких свет не видывал. Вера русского тайная, может быть поэтому никакая. Доминируют в русском человеке мысли, переданные по наследству. По наследству русский получает и ангела-хранителя. Настанет время, и русские первые отойдут от национальной принадлежности и перейдут в особый статус. Как его назвать, это новое состояние, я не знаю. И предрасположенность к этому исходу у русских существует давно. Например, у конкретного крещенного русского, который топтал икону, обязательно отрастали рога. Топтавший не будет их сбивать, напротив, он сделает все, чтобы рога укрепились, пустили настоящую корневую систему. А другой русский, увидев это чудо, не спросит: «Как это? Что это?» Другой русский скажет: «У каждого свое… Чтож тут такого». То есть, когда русский поверит, он уже ничему не удивится.