Я, ничего не понимая, огляделась. Рассеянный белый свет озарял моё заточение — было раннее утро.
— Мне велено за тобой присматривать и следить за твоим состоянием, — объяснила повитуха, развязывая платок, скидывая на плечи, открывая поседевшие косы, так же сложенные вокруг головы.
Она вытащила из сумы свои инструменты и на этот раз мешочки с какими-то порошками, пучки трав.
— Я буду готовить тебе отвар, тебя не будет так мутить, и ты сможешь есть. Ты очень тощая — это плохо. Особенно, когда за окном холод, — сказала она, и тёмные, как колодцы, глаза прохладно прошлись по мне, уголки тонких губ повитухи дрогнули, но вид женщины тут же вновь стал непроницаемо строгим и отчуждённым.
Я молча наблюдала, как она варит травы, и даже не могла вылезти из постели — надсмотрщик короля не уходил. Запах горько-пряный разлился по комнате, наполняя грудь особой влажной тяжестью кипящего снадобья. Тревога колыхала сердце, заставляя его болезненно сжиматься.
— Я не буду это пить, — ответила, когда повитуха протянула мне приготовленное снадобье.
Женщина отставила плошку и взяла простынь, расправив.
— Мне нужно осмотреть её, — повернулась к надсмотрщику, что стоял хоть и в глубокой тени, но всё же глазел на происходящее.
Он пожевал недовольно челюстями всё же вышел.
— Я не стану это пить! Уходи! — взвилась я, соскальзывая с постели в одной сорочке, попятилась к окну.
— Молчи, лучше молчи, асса́ру, у этих стен есть уши. Тебе придется довериться мне и исполнять приказы короля. Иначе мне не позволят к тебе приходить. А придёт кто-то другой, и тогда тебе будет худо, поверь. Лучше так.
— Значит, — горло свёл спазм, — он решил вытравить?
— Ты сильная, и плод в тебе сильный. Выдержишь. Нужно всего лишь потянуть время. Я не знаю, что будет дальше, но я не могу допустить того, что желает Ирмус, всеми силами помогу.
Её слова пугали. Всё оборачивается для меня слишком стремительно, как будто на скорости, и я вот-вот разобьюсь. Теперь я явственно чувствовала внутри себя изменения. С одной стороны, мне хотелось послать всех в Бездну, и пусть меня казнили бы, но с другой, что-то внутри меня сковывало, свивая по рукам и ногам стальными жгутами. Страх. Страх за жизнь, что появилась в моём теле. И паника, отчаянная, глухая, безумная. Я смотрела на повитуху, морозя её одичалым взглядом, я верно походила на волчицу, которую пытаются взять голыми руками. Я не могла на это согласиться. Как?! Нет, я не могу! Но повитуха была права — всё могло бы быть намного хуже.
Одна мысль, что во мне частичка того, кто причинил мне столько беды, заставляла сердце замирать и переворачивать всё во мне, весь привычный мир — спокойствие сменялось гневом, а попытки покушения вызывали всплески ярости такой силы, что я легко могла убить каждого, кто ко мне приближался. Это безумное противоречие сводило с ума. Я едва могла себя контролировать.
Повитуха подняла плошку.
— Пей, — потребовала она.
Я вернулась на постель, забрав из её рук отраву, пахнущую ядовито терпко. Мне хотелось швырнуть плошку и разбить о стены, хотелось кричать и рыдать, но жалость к самой себе и отчаяние сейчас мне не помощники, я это понимала. Тонкая нить вот-вот оборвётся, лопнет, как натянутая до предела тетива. Я душила в себе чувства и пила. Повитуха молча наблюдала за мной, неумолимая, холодная. У меня не было выбора, мне приходилось доверять, верить. Может я поддаюсь обману, позволяя медленно убивать то, что внутри меня и саму себя. Повитуха собрала вещи и ушла в сопровождении надсмотрщика, оставив меня одну, раздавленную и разбитую.
Время текло медленно, капля по капле. Мне казалось, что я в яме, истончилась и высыхала, как осенний сад, став хрупкой — тронешь и рассыплюсь. Повитуха приходила по утрам каждый день и поила отваром, а по вечерам я клала руки на живот, пытаясь хоть что-то почувствовать — жив ли ещё во мне плод, или там уже ничего нет? Меня охватывало безумие, когда мне казалось, что там ничего нет, я задыхалась и билась в панике, в груди толкался страх так, что ломила рёбра развернутая пустота, но потом что-то менялось резко, и на смену тем безумным чувствам приходило спокойствие, вынуждая меня утихнуть. Я не понимала, что со мной творится, тьма не может сжиматься клубком тепла внутри меня, так же невозможно было и то, как я хотела, чтобы жизнь внутри меня сохранилась, хотела отчаянно, до горячих слёз. Невозможно. Ненавижу. Только моя ненависть потеряла всякую силу, и меня это страшно злило.
Неведенье лишало разума изо дня в день. Изо дня в день мне становилось всё хуже. Стены давили, ненастье за окном навевало мрак, вынуждая с головой окунаться в глубину отчаяния, как бы ни пыталась удержаться на краю. Повитуха всё так же приходила каждый день, её лицо становилось всё мрачнее, а глаза — холоднее. В какой-то миг я ловила её на том, что она боится. И тогда ворочалось сомнение — может, она намеренно усыпляла мою бдительность, пугая гневом короля? Волны холода захлёстывали меня целиком, и я переставала дышать. Надсмотрщик отказывался выходить из покоев, когда его просила повитуха, меры ужесточались.
Я оторвалась от окна, в которое смотрела неизвестно сколько времени, вглядываясь в снежные дали, прислонившись спиной к стене, сползла, опускаясь на пол, и слёзы сами собой полились из глаз, вздрагивали неутешно плечи. Мне жутко страшно. И больно. Отчего-то больно.
На следующий день повитуха не пришла, и меня буквально полосовало от тревоги кнутами и заставляло едва ли ни корчиться от боли и дикого пугающего предчувствия. Мои пальцы похолодели, когда в комнату зашёл надзиратель. Подхватив меня под локоть, вывел из комнаты. Я упиралась, но мои силы малы, чтобы справиться с воином. Да и бессмысленно, я здесь узница, рабыня, ничтожество, даже слуги с мной не заговаривали.
Холодные туннели поглощали нас полумраком, стынь скользила по ногам, овивая руки, поднималась вверх от запястий к шее, вынуждая вздрагивать от озноба. Меня втолкнули в просторный зал, вывели на середину. Тусклый дневной свет, лившийся в длинные узкие окна, освещал трон, что высокой горой возвышался впереди меня. На нём сидел мужчина. Король Ирмус пожелал увидеть свою пленницу. После темноты я не сразу рассмотрела его, привыкая к свету, но чувствовала кожей исходившую от него непоколебимую твёрдость, власть и силу. Внимательный колючий взгляд мутно-синих глаз из-под надвинутых тяжёлых век и хмуро сведённых бровей процарапал меня с головы до ног и обратно. В ушах зазвенело, а сердце зашлось онемением.
Рядом послышались шаги, я чуть обернулась. Повитуха вошла в зал вслед за мной, такая же несгибаемая, строгая, суровая, как снежная буря за окном. Меня от волнения проняла такая дрожь, что я не знаю, как смогла устоять на ногах. Что теперь будет?
Король поднялся, его костюм, расшитый золотом и синим бархатом, зашелестел, скользнула на пол тяжёлая мантия, скрывающая его мощное плечо. Он, несомненно, один из тех королей, которых я видела на экранах в прошлой жизни, только та картинка не имела ничего общего с её реальностью. Меня будто стена придавила, и внутри всё заходило ходуном, сжимаясь от каждого его движения. Одно его слово может сломать жизнь, оборвать в одночасье, или помиловать, но каким бы оно ни было — это казалось благословением свыше. Абсолютное могущество. Его близость угнетала меня, вынуждая сжаться до крохотной точки и исчезнуть, испариться лишь бы оказаться подальше от этого проницательного непоколебимого взгляда беспристрастных глаз. Тёмные волосы, зачёсанные назад, высеченный будто из камня тяжёлый подбородок, рельефные широкие скулы, гладко выбритые щёки делали его моложавым, но всё равно морщины в уголках глаз и складки возле носа выдавали истинный возраст.
Он, осмотрел меня всю и вдруг повернулся к повитухе.
— Сколько тебе ещё нужно времени?
— Я сделала, что могла, ваше величество.
Её ответ, как пощёчина, ударил хлёстко. Я повернулась к повитухе, дыхание сбилось, и мне резко стало плохо.
Король грыз её взглядом слишком долго, пока не выдал короткий приговор:
— Казнить.
А у меня пол качнулся под ногами, и теперь я будто стояла на тонкой доске, что плавала на поверхности воды.