И все это время Морин мысленно ни на минуту не прекращала выть.
Голос хирурга, профессора Уильяма Роско, был лишь еще одним звуком, временно наложившимся на ее беззвучный вой. Низкий, приятный, внушающий уверенность, с мягким акцентом, который она не смогла определить, но в нем не было ничего похожего на сухое нью-йоркское стаккато. Она чувствовала его присутствие у своей кровати, вдыхая запахи крахмального халата и чистого бритья.
– Мисс Мартини, операция относительно проста, и послеоперационный период обычно не бывает длительным. Мы введем вам новую роговицу и при помощи стволовых клеток попытаемся избежать возможного отторжения, связанного с вашим генетическим своеобразием. Надеюсь, уже через несколько дней мы сможем снять повязку, а в том, что вы будете видеть, я почти уверен. Правда, впоследствии вам придется перенести еще две легкие операции по введению стволовых клеток, чтобы окончательно укрепить новую роговицу. После этой операции вам надо будет какое-то время носить темные очки, но это лишь придаст загадочность вашему очарованию. Я все понятно изложил, или вам нужны какие-либо пояснения?
– Нет, все понятно.
– Не волнуйтесь. Как я уже сказал, через неделю вы будете видеть.
Морин ответила оптимизмом на оптимизм:
– Конечно, буду.
Конечно, буду. Не потому что хочу, а потому что обязана. Мне во что бы то ни стало надо увидеть лицо под дулом пистолета…
Операция стала для нее просто скрипом каталки, запахом антисептика, голосами в операционной, залитой светом (его она ощущала как тепло), уколом иглы в вену и рыхлым небытием. Анестезия означала лишь переход из тьмы в еще более глубокую тьму, в которой можно было позволить себе роскошь ни о чем не думать.
Из наркоза ее вывели голоса и руки отца и матери. А также сдержанно-эксклюзивный материнский запах.
Морин представила себе, как мать, элегантная, холеная, сидит на краю кровати. Смесь аристократизма и самоконтроля. Прежде она бы назвала это холодностью, но в нынешних обстоятельствах можно быть к ней поснисходительней. И все же Морин хотелось, чтобы материнские чувства хотя бы раз нарушили безупречную симметрию складок ее фуляра.
Она не стала включать приемник, который ей оставили на тумбочке, чтобы не было скучно. Во-первых, чтобы мать и горничная не знали, что она проснулась, а во-вторых, и главным образом, чтоб ненароком не попасть на программу, где какой-нибудь диджей воспевает музыку и жизнь Коннора Слейва. Она слышала, что в Карнеги-Холле собираются устроить грандиозное действо – создать с помощью компьютерной графики трехмерную фигуру, виртуальный образ Коннора, который будет двигаться по сцене в такт с музыкантами из плоти и крови.
На такое истязание Морин никогда бы не согласилась.
Увидеть на сцене его призрачный силуэт, марионетку, двигающуюся по воле машины, и в то же время испытать непреодолимое желание выбежать на сцену, обнять его, запустить руки в его кудри, заранее зная, что обнимет один только воздух.
Жжение в глазах прошло, и Морин захотела в туалет. Естественная человеческая потребность позволила ощутить себя живой. Она даже не подумала звать мать и говорливую горничную Эстреллу с ее латиноамериканским акцентом и постоянными вкраплениями испанских слов.
Стремление к независимости – еще одно свидетельство жизни. Она помнила эту комнату еще с тех пор, когда ей не приходилось во всем полагаться на чутье летучей мыши.
Она встала с постели и, вытянув вперед руки, легкими, сторожкими шагами направилась в ванную. На ощупь обогнула столик и кресло, шаря пальцами по гладкой поверхности стены, наткнулась на лакированную дверь. Нащупала ручку и повернула ее. Толкнула дверь и вошла. Один неверный шаг – и внезапно…
…подо мной свет и женское лицо, вымазанное синей краской. Мы лежим на полу, вокруг все белое, если не считать разбросанных цветовых пятен. Я лежу на ней и чувствую, как мой орган (не думала, что у меня он есть) движется в ней, горячей и влажной, и вижу, что это синюшное лицо постепенно расплывается перед глазами. Я вижу ее, но голоса не слышу. Она испускает беззвучный стон, в ноздри мне ударяет дымный запах оргазма, я тут же вскакиваю, с удивлением сжимаю в руках мужское естество, кроплю спермой белое пространство, попадаюсь в капкан мощного, бездонного, неведомого мне наслаждения и…
…стою перед зеркалом, смотрю на свое лицо, залитое кровью тысячи ран. Оно является мне из блестящей обрамленной глубины, уходящей в иное измерение. Глядя на движущиеся губы, я нацеливаю палец, как пистолет, в собственное отражение и…
…направляюсь к двери в глубине огромной, залитой светом комнаты и открываю ее в полумрак лестничной площадки, откуда на меня неумолимо надвигается…
Морин очнулась на коленях, руки прижаты к вискам, вокруг полная тьма. Внутри опустошенность, как после кошмара или оргазма. Испытанный пароксизм наслаждения казался реальным, правда, с тем отличием, что она пережила его в мужском обличье. Рука, сжимавшая пенис, была ее рукой, и струя семенной жидкости также была исторгнута из части тела, которой у нее не было и быть не могло.
Она подалась вперед, пока не коснулась лихорадочно горящим лбом успокаивающей прохлады мраморного пола.
Не может быть. Быть не может…
Дверь ванной распахнулась за миг до паники, от которой лучше всего укрываться в кромешной тьме.
– Мадре де дьос, что с вами, сеньорита? Постойте, я вам помогу.
Встревоженный голос и мягкая поступь Эстреллы приближаются к ней. Из глубины квартиры доносится ритмичный перестук материнских каблуков.
Сильные руки, опирающиеся на верные глаза, обхватывают ее.
– Тихонько, сеньорита, держитесь за меня, пойдемте в постельку.
Эстрелла помогла ей подняться и повела в комнату. Прислонясь к ее объемному телу, Морин все никак не могла унять бешеное сердцебиение. На полпути их застиг размеренный голос Мэри Энн Левалье:
– Что такое, Морин? Ты ушиблась?
Вот оно, высокомерие, помноженное на нетерпимость.
– Нет, мама. Я споткнулась и упала.
– Эстрелла, как это понимать? Я, кажется, ясно сказала, что мисс Морин ни на минуту нельзя оставлять одну.
Морин помотала головой.
– Она тут ни при чем. Я сама виновата. Решила дойти до туалета и оступилась. Ничего страшного.
Тревога улетучилась, в голосе матери послышались нотки облегчения.
– Не понимаю, к чему эта странная бравада? Какой в ней смысл?
Она с детства пыталась объяснить матери смысл того, что та именовала бравадой. Неоднократно пыталась, но всякий раз Мэри Энн Левалье отказывалась целовать жабу, которую дочь с гордостью протягивала ей на ладони. Где ей было уразуметь, что эта мерзкая тварь может превратиться в принца?
Сказки – они и есть сказки.
Морин подумала, что сейчас действительно нет смысла ей это объяснять. Пусть остается при своем скептицизме и при своих гонорарах, а мы сменим тему.
– Который час?
– Половина десятого. Тебе пора собираться. Профессор Роско назначил нам на одиннадцать.
Разве я могу это забыть? Ведь я мысленно отсчитываю каждую секунду.
– Хорошо, пойду одеваться.
– Ступай. А я вызову машину на десять тридцать. Эстрелла, прошу вас больше не допускать подобных оплошностей.
Разговор с матерью и краткая передышка на постели отвлекли Морин от беспокойства, в которое погрузила ее невесть откуда взявшаяся вспышка. Она встала и ухватилась за плечо горничной – не потому что так уж нуждалась в поддержке, а чтобы избавить Эстреллу от новых нареканий хозяйки.
Вместе с горничной она снова прошла в ванную, слушая полуиспанский комментарий женщины, помогавшей ей раздеваться.
– Какая у вас фигура, синьорита. Ни грамма жиру. Прямо кинозвезда.
Морин молча представляла располневшее тело и лицо уже немолодой женщины, хранившее следы былой красоты. Эстрелла помогла ей встать под комфортно теплый душ по контрасту с ледяным, которым только что обдала ее мать. Окруженная заботами Эстреллы, она заставила себя отвечать ей, чтобы не думать о недавнем прошлом и ближайшем будущем.