– Куда ты летишь?
– Домой. На рудник.
– Я с тобой, папа! – Митя вскричал.
И Пека заплакал!
Все. Мне можно идти.
– Ну, ты, куль с ушами!
Это, видимо, ко мне.
Заскорузлой своей рукой Пека полез за пазуху, поковырялся там и вытащил бляшку – ртутно-золотую, смертельно-сладкую.
– Держи! – Дал ее мне, как последнюю гранату.
Что-то и мне надо подарить. Решился – вынул из сумки свою книгу «Похождения двух горемык». Надписал: «Моему любимому Мите и его замечательным родителям!» Протянул.
Через час примерно после их рейса и я взлетел. Держаться! И – работать неустанно… как енот-полоскун!
Я глянул в иллюминатор. Из горы, изгибаясь, торчал белый дымный столб, у основания его, в дымной курчавости, трепыхался, как вошь, вертолетик.
Я встал, пошел помыться – и увидел свой боевой шрам: рука гордо гноилась!
Когда отсутствуешь даже недолго, обязательно кажется, будто без тебя что-то произошло, причем обязательно нехорошее. А я в Москве три месяца торчал. Еще из троллейбуса я пытался рассмотреть свои окна: занавески вроде на месте, но это еще ни о чем не говорит. Я выскочил на тротуар, подошел к дому. Для скорости, не дожидаясь лифта, по лестнице побежал, перевел дыхание, вставил ключ, со скрежетом повернул. Запах в квартире прежний – это уже хорошо. Пахнет паленым – перед уходом гладили, значит, ничего трагического не произошло. Еще запах едкой вьетнамской мази: значит, дочка снова в соплях, но в школу все-таки пошла, молодец, хоть и не знала, что я сегодня приеду.
Можно слегка расслабиться, неторопливо раздеваться, оставляя вещи на стульях… Я зашел в туалет, потом на кухню.
Жена и дочь молча и неподвижно сидели на табуретах. Сколько же они так просидели, не шелохнувшись?
– Вы… чего это?! – наконец выговорил я.
– Ты? – произнесла жена. Лицо ее медленно принимало нормальный цвет.
– А вы кого ждали? – спросил я.
– Да кого угодно! – сказала жена, переглянувшись с дочкой.
– Как это? – проговорил я, опускаясь на табурет.
– Да очень просто! – уже по обычаю весело сказала жена. – Свой ключ эта балда где-то потеряла, мой ключ я оставила ей в ящике на лестнице – и этот пропал! Сосед нам открыл.
– Ну и как бы вы ушли сейчас без ключей? – вздохнул я. – А если бы я не приехал?
– Но ты же приехал! – радостно произнесла жена.
Поразительное легкомыслие! Сам же его в ней воспитал когда-то – и сам теперь на этом горю!
– Ну а куда же делся ключ из ящика? – спросил я.
– Наверное, кто-то спер! – Жена махнула рукой.
– Что значит – спер? – тупо проговорил я. Жена пожала плечами.
– Ну как жизнь? – неестественно бодро повернулся я к дочери.
– Нормально, – почему-то обиженно проговорила она.
– Вспомни… куда ты дела свой ключ?
– Папа, ну откуда я знаю? – трагическим басом произнесла она, с грохотом отодвинула табурет, ушла к себе, стала там с дребезжанием передвигать стулья.
Замечательно! Все, значит, как и раньше: полная невозможность узреть хотя бы краешек истины. Или вымыслы, или тайны, охраняемые басовитыми воплями, оскорбленным таращеньем глаз. Никакого сдвига!
А я-то уезжал в непонятной надежде… Что же – начнем все сначала.
Я ушел в свой кабинет, разложил бумаги, долго тупо глядел на них… Но куда же мог деться ключ? Ящик у нас не запирается – однако не мог же ключ выскочить сам? Значит?.. Я снова пошел на кухню.
– А как ты опустила в ящик ключ, – спросил жену, – в голом виде или в конверте каком-нибудь?
– Нормально опустила. – Морщась, она пробовала из ложки горячий бульон. – В бумажку завернула и бросила, думала: в бумажке ей легче будет взять.
– А кто-нибудь мог видеть или слышать, как ты опускала его?
– Да нет… Вроде бы никто. Дворничиха лестницу мыла, но вроде бы не видела.
– Ясно! – Я ушел в комнату, стал переставлять рюмки в серванте – опять они неправильно расставили их!
Да нет, вряд ли тут вмешались какие-то тайные силы, откуда им взяться в нашем скучном дворе? Не хватает еще начать представлять руку в черной перчатке, лезущую в ящик, – до таких штампов я еще не дошел. Уж лучше пускай ограбят, чем опускаться на такой уровень сознания! При всей своей фантазии не могу представить образ грабителя… одежду… лицо… что-то нереальное!
И как мог он узнать, что именно в этот день жена положила ключ именно в ящик? Полная ерунда! Наверняка дочь вынула ключ, пошла по обычаю шататься и потеряла ключ из ящика, как и свой, а теперь выкручивается, неумело, как всегда, оставляя в сознании ближних и возможность ограбления, и возможность обмана. Я снова пошел на кухню.
– Может, врежем новый замок?
– А! – сдувая волосы со лба, сказала жена. – Не будет ничего!
– Пр-равильно! – Я поцеловал ее в ухо. Замечательное легкомыслие!
– Ну вспомни, на всякий случай, – проговорил я. – Ты точно ключ в ящик опустила?
– Так. – Она посмотрела на меня. – Совсем уже? Ни о чем более серьезном не можешь поговорить?
– Я ничего, ничего, – забормотал я.
Из комнаты дочери раздался надсадный кашель: всегда она простужается в это время года, а батареи, как назло, ледяные – давно уже пора топить, но не топят.
– Какой-то вентиль там сломался у них, – увидев, что я взялся за батарею, сказала жена. – Обещали к сегодняшнему дню починить, а пока газом согреваемся! – Она кивнула на четыре синих гудящих цветка над плитой.
– Ну все, я пошла, – простуженным басом проговорила дочь в прихожей. Мы вышли к ней.
– Нормально оделась-то хоть? – оглядела ее жена. – Ты когда вернешься сегодня? – повернулась ко мне.
– Часов, видимо, в десять, – помолчав для солидности, ответил я.
– Значит, видимо или невидимо, но в десять будешь?
– Да. – Я кивнул.
– А как же мы попадем в квартиру? – спросила жена.
– Так! – Я разозлился. – Значит, я теперь, как Иванушка-дурачок, должен неотлучно находиться у двери?
– А ты ей ключ отдай! – Жена кивнула на дочь.
– Да? Чтобы эта балда потеряла последний ключ?
– Папа! – простуженным басом проговорила дочурка.
– Ну хорошо, хорошо. – Сдавшись, я протянул ей ключ. – Только не шляйся нигде – без тебя мы домой не попадем.
– Хорошо, – отрывисто проговорила дочь и, положив ключ в сумку, ушла. Мы слушали ее затихающий кашель.
– Ну и пэ, – вздохнула жена, глядя в окно. Буква «п» означала у нее погоду. Слово полностью ей лень было говорить. Действительно, с небес надвигалось что-то невообразимое.
– Но теперь-то можешь сказать точно, когда ты придешь?
– Теперь-то, когда я уже не прикован к двери, как каторжник, точность в секундах необязательна. Нормально приду!
Я пошел обуваться. Холод был такой, что замерзшие пальцы в носках громко скрипели друг о друга, почти что пели!
Потом я стоял в парадной, пережидая начавшийся вдруг град – вертикальные белые линии штриховали тьму, горох стрекотал по люкам, машинам. Действительно – ну и пэ!
Весь день я был прикован мыслями к двери и, когда мчался домой, смотрел из автобуса – все окна в доме уже светились, кроме наших!
Я вбежал в парадную: жена с переполненной сеткой сидела на площадке.
– Та-ак! – проговорил я. – Неужели даже тогда, когда у нее единственный ключ, она не может вернуться вовремя? Ну что же это за дочь?!
Жена только тяжко вздохнула.
Жильцы, проходя мимо нас, подозрительно косились.
Дочка явилась где-то возле семи – встрепанная, распаренная.
– Так. И в чем же дело? – строго проговорил я. – А где сумка твоя?
– Автобус увез!
– Как?!
– Обыкновенно. Зажал дверьми, когда вылезала, и увез. Поехала на кольцо – там никто ничего не знает. – Дочка заморгала.
– Ясно!.. И ключ, разумеется, в сумке?
Дочка кивнула.
Я сел в автобус. Он долго ехал среди глухих заводских стен. Представляю, какое у дочери было настроение, когда она здесь ехала без сумки и без ключа!
В желтой будке на кольце я долго базарил – мне все пытались объяснить, что кто-то ушел, а без этого кого-то ничего невозможно, – наконец я ворвался в заднее помещение и схватил с полки заляпанную грязью дочуркину сумку. Давно я не был таким счастливым, как на обратном пути! Кашель дочки я услышал еще с улицы.