‒ Никогда нельзя изменять, никому, ни в чем, особенно, себе, ‒ медленно проговорил он. ‒ Но, у человека есть потребность прощать. Не прощая, ты становишься несвободным, ‒ осекся он, с изумлением всматриваясь в то, что увидел. Что он там видел: себя, меня?
Поезд рвануло на стрелке. На узкой стойке у окна, как знак свыше, подпрыгнули наши стаканы. Лицо его преобразилось, помрачнело. Кто-то невидимый прибавил яркость освещения в вагоне, и в безжалостном свете люминесцентных ламп обозначилась каждая из его морщин, превратив его лицо в маску печали.
‒ Учись забывать обиды, – сказал, как гвоздь забил он. ‒ Иначе твоя жизнь… ‒ ты ее профукаешь.
Слова его были верны́, но не сразу в меня поместились. Да и кто из нас слушает мудрые советы.
* * *
Всему виною был дождь.
А может, случай? Где есть Бог ‒ нет места случаю.
Подходила к концу летняя сессия. Жарким полднем после экзамена по венерическим болезням наша подвыпившая компания оказалась в знакомом месте возле «Чебуречной». И тут рана, которую я считал зажившей, открылась, до самой глубины. Во всем виноват был дождь, вернее гроза, которая разразилась, когда мы проходили мимо.
Рокот далекого грома давно предвещал грозу. Стоял тяжелый, недвижимо липкий зной. И меня весь день томило чувство, похожее на нечистую совесть. Я чувствовал себя, как будто виноватым в чем-то, хоть я ничего еще не натворил. И полученная на экзамене оценка и вино, не подняли настроения. Всему виной был дождь.
Солнце вдруг быстро заволокло тучами, и небо свинцовым пологом провисло надо мной. Все настороженно замерло и притаилось. Казалось, затосковала сама природа от этой напряженно тягостной тишины. Я это отметил, но как-то так, между прочим, как и остальные, был в подпитии. Тем не менее, решил уйти. Как водится в пьяной компании, меня шумно уговаривали не расстраивать «коллектив», зайти в эту, кстати подвернувшуюся таверну, выпить по кружке пива и переждать грозу.
Я отказался, наотрез, и уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг над головой раздался треск раздираемой парусины и у моих ног в землю вонзился трепещущий зигзаг молнии. Всполох блескавицы высветил все вокруг слепящим светом сверхъестественной белизны! Оглушительно короткий удар грома прогремел тотчас за ней, под ногами дрогнул асфальт, и оконные стекла зазвенели так, будто рассыпались вдрызг. Тяжелые дождевые капли с глухим перестуком шлепались вокруг, разбиваясь в мириады крошечных брызг, оставляя звездчатые пятна на мостовой. Барабанная дробь дождя нарастала со стремительностью приближающегося экспресса. Поднялась пыль, миг ‒ и расколотое небо с грохотом обрушилось на землю.
Потоки воды, летящие с возмущенных небес, стеной стали у меня на пути. Ливень низринулся тяжелым водяным обвалом, перемежаясь яростными порывами ветра с косо секущими батогами воды. Выбора не было, и я пошел. Почему бы и нет? Все для меня было в прошедшем, минувшем и бывшем. Потерявшись в миллионном городе, я не встречал своих бывших друзей. Я навсегда забыл и никогда не вспоминал о том, что здесь произошло. Никогда, ни о чем. Как там, в песне поется:
Никогда не говори «никогда» ‒ это слово из лексикона Судьбы. В глубине души я знал, что когда-то сюда вернусь. И вот, я здесь. Не вернется вчерашний день, но в «Чебуречной» ничего не изменилось. Тот же чад пережаренного масла из кухни и рыжая Софа переругивается с промокшими до нитки грузчиками, подкатывающими бочки с пивом. Среди них особо живописен один, в наброшенной на голову мокрой дерюге и печальными глазами на изнеможенном лице, как на иконах древнерусского письма. Он что-то робко спросил у Софы, та охотно откликнулась:
– Та х... тебе в томате, а не пива! Свиняча морда, шоб тебя холера задавила!
Как ни яростна была гроза, но выплеснув свой гнев, она теряла силы. Ветер утих, вспышки молний стали реже, только где-то неподалеку глухо ворчал гром, но грозное могущество его убывало. За окнами отвесно падали тяжелые струи дождя. Пустой зал, понедельник, не базарный день. За нашим столом у окна пьяная Кланя с двумя кавказоидами. Она не изменяет своим привязанностям, видно по-прежнему отдает предпочтение анальному сексу.
Помню здесь, на пороге «Чебуречной», два подобных типа, курили и судачили о Клане. Оба одинаково черные, приземистые. Один, до глаз заросший щетиной, похожей на сапожную щетку, говорил другому, такому же, с шевелюрой собачьей шерсти, растущей от бровей: «Давай, я не против… Но у нее мандавошки, их тут называют лобковыми вшами, она меня ими заразила, а говно у нее кишит глистами, я их вижу каждый раз, когда достаю свой член из ее зада».