– Нет. Вначале, да… А потом, эти ребята, его друзья, сказали, что с ним часто такое бывает. Так что ничего страшного.
– Скажи, зачем ты пьешь? ‒ не выдержав, спросил я.
– Чтобы быть пьяной.
– Зачем? ‒ совсем не уместно стал дожимать я.
– Алкоголь убивает время, – с равнодушной усталостью ответила она.
– Время не умирает, умирают люди, – возразил я. – И у тебя его что́, вагон с прицепом, чтобы его убивать?
– Столько же, сколько у всех. Но иногда бывает так скучно…
– Разве в цирке тебе было скучно?
– Нет, вначале. А потом я так распереживалась, и ты куда-то исчез…
– Но я же не покурить выходил, разве нельзя было меня подождать? Да еще эти, эквилибристы… Не понимаю, зачем ты это сделала?
– Не мы решаем, что нам делать, за нас решают планеты, – задумчиво ответила она, рассматривая что-то на потолке.
– Ведь унизительно было пить за их счет! У них же на лбу было написано, что они от тебя хотят...
– Я прошу тебя, оставь, ‒ со скукой попросила Ли. ‒ Научись принимать людей такими, какие они есть и не пытайся их переделать.
Интонации ее голоса наводили на мысль о неполном ее присутствии. Мне это не понравилось, вчерашнее не успело забыться. Я молчал, ожидая, когда желание сказать ей что-то резкое сойдет на нет.
‒ Люди не куклы в твоих умелых руках, ‒ веско добавила она с каким-то отдаленным смыслом.
Предо мной возник образ оловянного солдатика и хрупкой картонной балерины. Беззаветная верность, до прыжка в огонь и стойкость принципов, граничащая с тупостью. Да, но именно в прыжке, ‒ его суть! Кукольник Андерсен знал своих кукол, но временами они переставали ему повиноваться и жили своей собственной жизнью, и умирали, тоже по-своему.
‒ Не важно, что ты там думаешь или, что думаю я, то, что происходит, происходит независимо от того, что мы думаем. И брось ты копаться в причинах того, что я делаю, это такая чепуха! ‒ начав лениво, закончила она, возвысив голос едва ли ни до крика.
– Да я не копаюсь, я хочу тебе помочь! – задетый ее тоном, усилил голос и я.
– Ну, наломала я дров, что ж мне, мосты теперь посжигать! – с вызовом бросила она. Что-то более чем досада, прозвучало в ее голосе.
– Неужели, ты не понимаешь, что так жить нельзя! – вырвалось у меня прежде, чем я понял смысл своих слов.
Моя последняя фраза подействовала, как удар хлыста. Ли, словно подбросило. Она порывисто встала, щелкнул выключатель и голая электрическая лампочка, свисавшая с потолка на витом проводе, осветила обстановку Кланиного будуара. В большой, около тридцати квадратных метров комнате было два окна, через которые не проникало ничего, кроме пыли. Как-то сбоку, стоял круглый обеденный стол, будто оплеванный и выставленный на позор, к нему испугано прижалась покосившаяся табуретка. В угол забился облезлый комод, на нем бесформенным ворохом громоздилась наша одежда. Вот и вся меблировка. Видавшая виды ржавая кровать да голые стены с паутиной по углам предстали передо мной во всем своем уродстве. На стене рядом с кроватью на четырех гвоздях провисла узкая полоска ситца, «чтобы не пачкаться о побелку». Эта тряпочка играла роль ковра, она меня добила.
Ли быстро оделась. Торопливо отыскала в сумочке пачку «Опала». Закурила. Глубоко затянулась и длинно выдохнула сквозь зубы. Целое облако дыма окутало ее. Сжатые зубы изменили нежный овал ее лица, черты ее стали незнакомыми, злыми. Свет лампы немилосердно подчеркивал, как постарело и осунулось ее лицо. Держалась она очень прямо, в ее необыкновенно тонкой фигуре чувствовалось напряжение перетянутой струны. Встал, оделся и я. Комнату до краев заполнило напряженное молчание. В центре на полу желтый свет электрической лампочки очертил круг, напоминавший цирковую арену, посреди которой сошлись мы лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Я первый отвел глаза, иначе Ли могла простоять так весь день.
– Да! Мне тоже не нравится, как я живу… – ломким голосом сказала Ли, затянулась и закашлялась сухим надрывным кашлем. ‒ Уточняю, как я с тобой живу! ‒ откашлявшись, хрипло проговорила она, старательно артикулируя каждый звук, очевидно для того, чтобы если я что-то не расслышу, то прочту по губам.
Вскинув голову и выпрямившись, она показалась мне выше меня ростом. Тени вокруг глаз придали ее лицу трагическую выразительность. Ее лицо, исполненное величавой красотой, словно окаменело, милая линия губ гневно затвердела, брови грозно нахмурились, а глаза, недобро, по-волчьи сверкнули на меня темно-зеленым светом. Меня сразила эта новая, невиданная ранее красота ее лица. В ее взгляде, во всей ее осанке выразилось столько оскорбленного достоинства и негодования, что я невольно ею залюбовался. До того необычайна была эта возмущенная гордость в сочетании с пленительной хрупкостью ее тела.