А поезд мчался ночными просторами, громыхая на стыках рельсов. За грязным вагонным стеклом в сиянии своих прожекторов с гудками и уханьем проносились встречные составы и пропадали в черной дыре ночи. От резких толчков время от времени открывалась тяжелая, окованная железом зеленая дверь и грохот, холод и вонь мазута усиливались, но они перестали меня раздражать. Очертания окружающих предметов сделались менее резкими, вроде сгладились углы, сердце стало биться ровнее и ко мне, как когда-то, пришло волнующее ощущение дороги.
Но, нынче, не прежде… ‒ и, ни к чему сравнивать. Я наконец согрелся, и на минуту даже забыл, в какую сторону еду. Хотя, если ты откуда-то выезжаешь, то обязательно куда-то приезжаешь. Так уж заведено, и водка тут не причем. Но дорога порой бывает важнее пункта прибытия, а человек, которого на ней повстречал, остается в памяти вечным твоим спутником. В этом наше счастье, а иногда беда.
– Запомни, сынок, злопамятство себе дороже.
Он задумчиво поскреб серебро щетины на подбородке. Вдруг взгляд его устремился на что-то видимое только ему в мире страстей, что жил в нем.
‒ У человека есть потребность прощать. Не прощая, ты становишься несвободным, ‒ проговорил он, изумленно всматриваясь в то, что увидел. Что он там видел ‒ себя, меня?
Поезд рвануло на стрелке. На узкой стойке у окна, словно знак свыше, подпрыгнули наши стаканы. Лицо его преобразилось, помрачнело. Кто-то невидимый прибавил яркость освещения в вагоне, и в безжалостном свете люминесцентных ламп обозначилась каждая его морщина, превратив его лицо в маску печали.
‒ Учись забывать обиды, – сказал, как гвоздь забил он. ‒ Иначе твоя жизнь… ‒ ты ее профукаешь.
Слова его были верны́, но не сразу в меня поместились. Да и кто из нас слушает мудрые советы.
* * *
Всему виною был дождь.
А, быть может, случай?
Где есть Бог ‒ нет места случаю.
Подходила к концу летняя сессия. Жарким полднем после экзамена по венерическим болезням наша подвыпившая компания оказалась в знакомом месте возле «Чебуречной». И тут рана, которую я считал зажившей, открылась вся, до самой глубины. Во всем виноват был дождь, вернее гроза, которая разразилась, когда мы проходили мимо.
Рокот далекого грома давно предвещал грозу. Стоял тяжелый, недвижимо липкий зной. Солнце быстро заволокло тучами, и небо свинцовым пологом провисло надо мной. Все притихло и замерло, даже само неумолимое время. Казалось, затосковала сама природа от этой тягостно страшной тишины. Я это отметил, но как-то так, между прочим, как и остальные, был в подпитии. Тем не менее, решил уйти. Как водится в пьяной компании, меня шумно уговаривали не расстраивать «коллектив», зайти в эту, кстати подвернувшуюся таверну, выпить по кружке пива и переждать грозу.
Я отказался, наотрез, и уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг над головой раздался треск раздираемой парусины и у моих ног в землю вонзился трепещущий зигзаг молнии. Всполох блескавицы высветил все вокруг слепящим светом сверхъестественной белизны! Оглушительный удар грома прозвучал тотчас за ней, под ногами дрогнул асфальт, и оконные стекла зазвенели так, будто рассыпались вдрызг. Первые крупные капли с глухим перестуком шлепались вокруг, поднимая пыль над мостовой, разбиваясь в мириады крошечных брызг. Барабанная дробь дождя нарастала со стремительностью приближающегося экспресса. Миг ‒ и расколотое небо с грохотом обрушилось на землю.
Потоки воды, летящие с возмущенных небес, стеной стали у меня на пути. Ливень низринулся тяжелым водяным обвалом, перемежаясь яростными порывами ветра с косо секущими батогами воды. Выбора не оставалось, и я пошел. Почему бы и нет? Все для меня было в прошедшем, минувшем и бывшем. Потерявшись в миллионном городе, я не встречал своих бывших друзей. Я навсегда забыл и никогда не вспоминал о том, что здесь произошло. Никогда, ни о чем. Как там, в песне поется:
Один Бог знал, как я ошибался. Никогда не говори «никогда», это слово из лексикона Судьбы. В глубине души я знал, что когда-то сюда вернусь. И вот, я здесь. Не вернется вчерашний день, но в «Чебуречной» ничего не изменилось. Все тот же чад пережаренного масла из кухни и рыжая Софа переругивается с промокшими до нитки грузчиками, подкатывающими бочки с пивом. Особо живописен один, в наброшенной на голову мокрой дерюге и необычайными глазами на изнеможенном лице, ‒ как на иконах древнерусского письма. Он что-то робко спросил у Софы, та охотно откликнулась: