– «Лето красное – пропела. Оглянуться? Не успела!» – так же, в своем собственном рисунке, продолжила я и быстро достала зеркальце из кармашка юбки.
Взглянула на себя, на край лба, где неумолимо вдруг стали расти коротенькие серебряные волосы, на морщинки на лбу, у глаз, у рта, ужас, откуда все это, когда, я ничего не замечала, еще вчера этого не было…
– «Как… зима… глядит в глаза… Помертвело… чисто поле… – Мои ясные глаза, мои пышные волосы, моя гладкая кожа – где все это? – Нет уж дней тех ясных боле, где под каждым ей…» – Как же мне неудобно это было произносить, какой же все-таки Крылов безобразник был!
Я осторожно взглянула на Волобуева – ведь он не подумает, что я это действительно про себя говорю?
– «…под каждым ей… кустом! Был готов и стол, и дом… Все! Прошло! Зимой холодной… нужда, голод настает…» – договорила я басню до конца под общий смех студентов и комиссии и все-таки решилась показать в последней строчке такого неприличного, такого сластолюбивого, такого жадного до чужой, пусть слегка увядшей, но готовой на все молодости, обрюзгшего муравья:
– «Так поди же! – звал мой муравей стрекозу к себе, в свои липкие объятья: – Попляши!»
– Молодец, – сказал мне Волобуев. – Точка оригинальная у вас очень.
– Кто ставил? – спросил четвертый педагог, сильно покраснев за то время, что я читала басню. Рыжеватый с сединой, краснеет по поводу и без, быстро отметила я.
– Точку? – удивилась я.
– Басню – кто вам ставил?
– Никто, – пожала я плечами.
– А всё же? – продолжал настаивать рыжеватый.
– Да никто, я сама.
– Молодец, – опять кивнул Волобуев.
– А кто вы по профессии? Образование уже есть? – допытывался рыжеватый.
– Есть, – тяжело вздохнула я. – Я закончила истфак МГУ и знаю много языков.
– Переводчица? – чему-то очень обрадовался рыжеватый.
– Да нет, почему. Я в театре работаю.
– Как называется театр? – не успокаивался рыжий. Все ясно, я ему не нравлюсь, сильно не нравлюсь.
– «Экзерсис», – негромко сказала я.
– Ка-ак?
– Леонид Иосифович… – посмотрела на него Осовицкая и слегка покачала головой.
– Московский драматический театр «Экзерсис», – повторила я.
– Что еще прочтете? – мирно спросил Волобуев. Приятный все-таки дядька. Почему он мне не нравился в детстве?
– Медею! – ответила я и побыстрее начала: – «О, низкий, о ничтожный, не знаю, как выразить сильнее языком, что ты не муж, не воин, хуже, злее…»
Я читала яростный, полный ненависти монолог Волобуеву, хотя он мне и был симпатичен, но читать Осовицкой я не решалась – все-таки монолог обращен к мужу, изменнику Ясону, из-за которого Медее и пришлось убить своих несчастных детей, а читать рыжему Леонид Иосифовичу, который так меня невзлюбил, я, уже достаточно опытная актриса, не стала. Ничего нет приятного в том, если на тебя смотрят с раздражением или насмешкой.
Волобуев же благосклонно кивал, даже слегка отстукивал в такт тяжелой, волнообразной поэтической строке Еврипида. Я читала, как мне и советовала Тася, низким голосом, как только могла. Зачем это было нужно, я не знала, но Тасе доверяла – сама играть она не слишком умела, но, проработав несколько лет в кукольном театре, про голоса знала все и умела говорить за любого: и за Бабу-Ягу, и за белочек-зайчиков, и за мужчин, и за женщин.
– А лирика есть? – спросила Осовицкая. – Что-нибудь женское.
– Да, свадебная песня, – кивнула я.
– Нет, подожди! – засмеялся Волобуев. – До песен мы пока еще не дошли…
Я знала, слишком хорошо знала – петь просят только тех, кто очень понравился, кого хотят взять.
– «Как живется вам с другою…» – завела я Цветаеву.
И вот тут-то Волобуев и попросил:
– Подожди, пожалуйста, давай сначала, и с личным отношением. Ведь у тебя… у вас уже были наверняка личные переживания?
Я посмотрела в добрые веселые глаза народного артиста. Ну как скажешь при всех, что у меня вообще никаких переживаний еще не было? Вот так сложилась жизнь. Нет, не было любви, не было романов, не было встреч. Влюбленностей – завались, я постоянно влюблялась, с трех лет. Но если нет отношений, то и сильных переживаний не может быть. Так, мечты, вздохи да сплошные разочарования…
Я попыталась прочесть еще раз.
– Ладно! – махнул рукой Волобуев. – Ну что, Алевтина Семеновна, будем песню свадебную слушать? Пусть споет нам абитуриентка… м-м-м… – он посмотрел в свои листочки, – Кудряшова?
Осовицкая благосклонно кивнула, и я побыстрее запела, пока не сказал что-нибудь рыжеватый, который все рвался вставить свое слово.