— Отпустили, значит, — разочарованно произнесла мать, обнаружив в промежутке между очередными тиражами возвратившегося домой сына, и не в состоянии расставить, что в этом и для кого хорошего и что плохого. — Лучше б в госпиталь тюремный спровадили, разум назад повернуть, — она с горечью посмотрела на Лариосика, — и все остальное тоже…
Ларэ не ответила, в это время она набирала номер. Она знала — это номер ее надежды, номер с помощью которого должна осуществиться ее мечта, номер, который принесет ей счастье, самое обыкновенное счастье, такое, как у всех, и сделает ее такой же, как и все нормальные женщины, любящие и любимые, красивые и не очень, рожавшие детей или нет, такой, как ее мама, Изабелла Владиславовна, — пусть даже и несчастной, но настоящей…
В клинике она тоже не торговалась, наоборот, максимально придвинула возможный срок первой операции, заплатив по высшей ставке. И она знала — оставались дни. Дни всего лишь…
Из клиники она вернулась довольно рано, переговоры закончились даже лучше, чем она ожидала. Деньги она внесла сразу, всю сумму целиком, чтобы не жгли ей руки, и чтобы знать теперь наверняка — обратной дороги нет и не будет.
Она впорхнула в лифт и нажала свою кнопку. Лифт тронулся, и в это мгновение снова екнуло у нее в паху и дернулась у крестца, два раза, как было раньше, и еще раньше и тогда еще, совсем давно… И сразу вслед за этим — она это знала — должен глухо бухнуть за грудиной удар, признак заветного зова, волнующего и глубокого… Но бухнуло иначе, не как обычно. Сердце заколотилось вдруг, как молотилка, как перед прыжком в пропасть, где внизу вода, но сверху ее не видно…
Она вышла из лифта и, продолжая удивленно думать о причинах такого странного чувства, опустила руку в сумку, где лежали ключи от квартиры. Последнее, о чем она успела подумать, пока летела вниз, что надо бы проведать Анну Андреевну, посидеть с ней, поговорить, а то все время в спешке, все эти дни, эти месяцы, эти годы…
Когда она очнулась, обнаружив себя привязанной к стулу, то почти не удивилась. Рыхлый сидел перед ней, тоже на стуле, спинкой вперед, и ждал, пока она придет в себя.
— Слушай сюда, сука, — тихо сказал он Ларэ. — То, что ты меня сдал, это хуйня все, не докажут. Меня сейчас одно только интересует — хочешь ты жить или нет. — Ларэ смотрела на Рыхлого, к немалому собственному удивлению, спокойно и не мигая. — Что ты товар скинул, я уже знаю. И кому — тоже известно. — Двое других, что были с Рыхлым, безразлично сидели в стороне, она заметила их боковым зрением, сил повернуть голову не было. Шею и выше, у основания черепа, ломило так, что слова доходили до нее с трудом, но от этого их безразличия вдруг повеяло каким-то особым страхом, несуетливым и губительным, а потому — самым настоящим. — Я не против, в общем, — тихим голосом продолжал Рыхлый, — отдай бабки, добавь еще столько и гуляй себе. В других только направлениях, — он привстал со своего стула. — Так где бабки, Ларочка?
Только теперь она увидала, что все вокруг было разбросано и вывернуто наизнанку, книжный шкаф был опрокинут на пол.
— Здесь ведь их нету, да?
— Я отдам, — с трудом выдавила Ларэ, — заработаю и отдам…
— Когда ты, милая, такие бабки заработаешь, боюсь, их некому отдавать уже будет, — он нехорошо улыбнулся. — А списывать долг мы не будем, — он многозначительно кивнул туда, где расположились бандиты. — Да, хлопчики?
— Я отдам, но не сейчас, — упрямо повторила Ларэ. — Сейчас их у меня нет… уже…
Рыхлый снова нехорошо улыбнулся:
— А где ж они, Ларочка? Ты, чего, на спину тоже сиси поставить хочешь? Чтобы падать не больно было? — он обошел ее сзади. — А мы это легко проверить можем, ну-ка… — он распустил веревку, просунул руки ей под мышки, приподнял и поставил на ноги. Тут же один из парней резко подошел и с короткого энергичного размаха с невероятной силой хлестанул ей по коленной чашечке круглым стальным прутом. В колене хрустнуло, и Ларэ, теряя сознание, рухнула на пол…
Сколько прошло времени, пока она находилась без сознания, Ларэ не знала. Она очнулась от водяных брызг, которые Рыхлый набрасывал ей на лицо. Набрасывал аккуратно, чтобы не замочиться самому.
— Видишь, — вкрадчивым голосом сказал он, — больно было пока не о-о-о-очень, — он снова улыбнулся. — Больно нам еще только бу-у-у-удет… А ножки одной, считай, нет уже. Если по нормальному — ей землю не топтать, без костылика…