Её движения поразили меня своей нечеловеческой грациозностью, но во всём остальном я решительно не мог поверить, что под этой изумительной кожей бьётся чуждое шестикамерное сердце, что светло-зелёная кровь бежит по её венам, что некогда она была холодным водным существом. Так, когда-нибудь, она сбросит свой человеческий облик и вернётся в Опаловое Око.
Когда автобус завернул за угол и я потерял её из вида, я осознал, что задержал дыхание. Я почувствовал головокружение, словно терпел сильнейшую боль или испытывал огромное наслаждение. Так случилось, что я взглянул мельком на женщину с Джа-мира и увидел, что она изучает меня с елё сдерживаемой злостью. Затем она сделала своё лицо дружелюбным и манящим, но после сильфиды она казалась грубой и обычной и я отвел взгляд. Она тихо пробормотала что-то едкое.
Автобус подъехал к моему отелю и я взял свои куртку и ранец. Когда я проходил мимо женщины с Джа-мира, она взглянула вверх и сказала: «Вам следует быть особенно осторожным». Она говорила почти любезно.
Мой маленький номер располагался высоко в западном крыле Скелпина, старинной и уважаемой гостиницы в двух кварталах от волнолома. Моё единственное окно обрамляло высокий узкий кусочек Крондиэма, его серые крыши из шифера, его чёрные каменные стены, тёмно-синие навесы над каждым окном и дверью. Я подошёл к окну и открыл оконную створку. Далеко высунувшись из окна вправо, я смог увидеть только полоску перламутрового блеска — поверхность Опалового Ока.
«Из каждого номера открывается прекрасный вид на Око», — сказал турагент о Скелпине, так это и было, почти. Неважно; позже я могу переехать, если захочу. В этот сезон Крондиэм будет полон свободных номеров.
Номер был обставлен просто: глубокое кресло с высокой спинкой, обитое чёрной кожей в морщинках, просторный шкаф, широкая кровать с резной передней спинкой. Я пригляделся и увидел, что резьба представляла собой спутанный клубок морских змей, которые, по слухам, плавали в самых глубинах Ока. Хвосты их молотили, их рептильи глаза ужасно сверкали.
Стены — неукрашенная белая штукатурка, полированный деревянный пол покрывал тускло-розовый с коричневым ковёр. Прилагалась маленькая ванная.
Несколько минут я занимался делом: распаковал и разложил свои пожитки.
В порыве, я установил мольберт и прикрепил к его раме лист мультипамяти. Поверхность мультипамяти загорелась мягким белым светом, указывая на готовность к восприятию образа. Я взял цветопалочку и присоединил её поводок к невральному штекеру, вживлённому в моё запястье.
Я нарисовал сильфиду по памяти, быстрыми грубыми мазками, имитирующими мел: сине-серый, красновато-коричневый и черный. Но, когда я закончил, всё, что у меня получилось, — это хороший рисунок красивой молодой женщины: губы сложились, чтобы вдохнуть, сильные ноги несут её по улице, высокая грудь подпрыгивает от движения, волосы развеваются позади как грозовая туча, охваченная огнём.
Ничего больше.
Другие художники говорили мне, что это бесполезно — что ни одно простое изображение не может записать то качество, которое бы отделило сильфид от настоящих женщин. Я дотронулся до края мультипамяти, чтобы сохранить портрет сильфиды. Новая чистая поверхность листа приглашала меня — но я отложил цветопалочку и спустился к раннему обеду.
В обеденной комнате никого не было, кроме полного мужчины того агрессивного городского типа, который у меня ассоциировался с людьми с Дильвермуна. Официант посадил нас как можно дальше друг от друга, за что я был благодарен.
Пример — мой Дильвермунский дилер. «А, Хендер, мой милый простодушный Хендер», — сказал он мне во время одного из моих редких визитов на этот искусственный мир. «Твоя чистота, твоя строгость, твоя неукрашенная точность… — всё это бальзам для наших чрезмерно аналитических глаз. Никогда не меняйся!» Иногда мне интересно, осознает ли он, как он оскорбительно снисходителен? Если так, я уверен, он думает, что я слишком наивен, чтобы заметить это. Не думаю, что это имеет какое-то значение. Пока мои картины продолжают привлекать выгодное количество подписчиков, он будет продолжать скрывать своё презрение.