— Вы очень великодушны, не так ли, раз вещество такое редкое? — воскликнул Балкот.
— Я совсем не великодушен, — возразил Маннерс. — Долгие годы я собирался написать монографию о внеземных наркотиках, и вы можете дать мне некоторые ценные данные. С вашим типом мозга и высокоразвитым художественным чувством, видения, вызванные плутонием, должны быть необычно ясными и значительными. Все, что я прошу от вас, — описывать мне в подробностях все, что будет происходить.
— Хорошо, — согласился Балкот. — Я попытаюсь.
Скульптора влекло любопытство, его воображение разыгралось от рассказа Маннерса о замечательном наркотике.
Доктор вытащил маленький старинный бокал и наполнил его почти до краев какой-то золотисто-красной жидкостью. Вытащив пробку из пузырька с плутонием, он добавил в жидкость маленькую щепотку мелкого белого порошка, которая мгновенно, даже без образования пузырьков, растворилась.
— Жидкость — это вино из сладкого марсианского клубня, известного как оввра, — объяснил доктор. — Оно легкое и безвредное, и смягчает горький вкус плутония. Быстро выпейте ее и затем откиньтесь на спинку кресла.
Балкот заколебался, рассматривая золотисто-красную жидкость.
— Вы уверены, что воздействие закончится так быстро, как говорят экспериментаторы? — спросил он. — Сейчас пятнадцать минут десятого, и мне нужно будет уйти около десяти часов, так как у меня назначена встреча с одним из моих покровителей в клубе Бельведер. Меня ждет миллиардер Клод Вишхэвен, который хочет, чтобы я создал барельеф из искусственного нефрита и нео-яшмы для вестибюля в его загородном особняке. Он хочет от меня что-нибудь действительно выдающееся и футуристическое. Мы обсуждали это с ним до ночи, решали какие узоры нужно и т. п.
— Плутоний отнимет у вас сорок пять минут, — уверил доктор, — но уже через полчаса большая часть вашего мозга и органов чувств снова будут в полном порядке. Я никогда не слышал, чтобы воздействие длилось дольше. У вас есть период в тридцать минут, в течение которых вы расскажете мне о своих ощущениях.
Балкот одним глотком осушил древний бокал и прислонился к пневматической спинке кресла, как указал ему Маннерс. У него появилось чувство, что он легко, но бесконечно падает во мглу, которая с необъяснимой скоростью заполнила комнату. Сквозь мглу скульптор смутно осознал, что Маннерс забрал пустой бокал из его расслабленных пальцев. Он видел лицо доктора над собой, маленькое и размытое, как будто смотрел на него из ужасающей перспективы или с горной вершины; а простые движения Маннерса, казалось, происходят в другом мире.
Балкот продолжал падать и плыть через вечную мглу, в которой все вещи растворялись словно в первичных туманностях хаоса. Спустя неизмеримое время мгла, которая сначала была бесформенна и бесцветна, стала переливаться подобно радуге. В каждый последующий момент времени цвета менялись, не повторяясь, и чувство мягкого падения обернулось кружащимся вращением, как будто Балкот был захвачен в вечно-ускоряющуюся воронку.
Одновременно с движением в этом водовороте призматического сверкания Балкоту казалось, что его чувства подвергаются неописуемой мутации. Цвета водоворота незаметно для глаз непрерывно изменяли оттенки и, наконец, стали распознаваться как твердые формы. Подобно акту творения, они возникали, словно из бесконечного хаоса, и занимали свои места в безграничной перспективе. Ощущение движения убывающими спиралями превратилось в абсолютную неподвижность. Балкот больше не осознавал себя живым органическим телом. Он был абстрактным глазом, нематериальным центром визуальной осознанности, одиноко размещенной в космосе. Этот наблюдающий глаз все еще имел тесные отношения с застывшей перспективой, в которую он всматривался.
Ничуть не удивившись, он обнаружил, что пристально смотрит одновременно в двух направлениях. С одной стороны в дальнюю даль простирался странный своеобразный ландшафт, который был лишен нормальной перспективы. Это пространство пересекала идеально прямая стена, похожая на фриз или на барельеф из скульптурных изображений человека.
Некоторое время Балкот не мог понять смысл этого фриза. Он ничего не мог поделать с его застывшими гладкими очертаниями и задним планом из повторяющихся масс и замысловатых углов. Он видел и другие секции из скульптур, что приближались и удалялись — часто резким образом — из невидимого запредельного мира. Затем его зрение, казалось, обрело ясность само по себе, и Балкот начал понимать.