В человеке есть известная неспособность насытиться бытием как таковым, первичная, необходимо связанная с самим фактом существования личности; я называю ее метафизической ненасытимостью, и — если только она не убита чрезмерным насыщением жизненных чувств, трудом, властью, творчеством и т. п. — она может быть смягчена лишь с помощью наркотиков. Кажется, кто-то сказал: «Für elende Müßiggänger ist Opium geschaffen»[15]. Мнимое противоречие этого суждения и последующих размышлений о «социальности» никотина и алкоголя (если они употребляются в дозах, не превышающих критического предела) будет разъяснено ниже, в связи с проблемой общественной механизации. В целом я делю наркотики на лжесоциальные и отчетливо асоциальные, но — об этом потом. Так вот, эту ненасытимость, о которой шла речь выше и которая вытекает из ограниченности всякого индивида во Времени и Пространстве и его противостояния бесконечной целостности Бытия, я назвал когда-то метафизическим чувством. Оно выступает в разнообразнейших связях с прочими чувствами и состояниями, создавая с ними различные амальгамы, и основано на непосредственно данном единстве нашего «я» — личности. Метафизическое чувство как таковое может вести к самым разным поступкам или придавать особый оттенок действиям, не являющимся его непосредственным проявлением. Если оно доминирует в психике данного индивида, оно становится причиной религиозного, художественного или философского творчества. Когда же оно — лишь подчиненная составляющая целостной психики, оно может либо метафизически окрашивать произвольные сферы деятельности соответствующего индивида, либо только придавать специфический характер его внутренним переживаниям. Я не буду здесь резюмировать свои философские и эстетические взгляды. Последние выражены в уже изданных книгах: «Новые формы в живописи...», «Эстетические очерки» и «Театр». Что касается философии, возможно, вскоре я опубликую свою главную работу на эту тему. А пока, пожалуй, хватит вышеприведенных пояснений. Итак, я утверждаю, что все наркотики, как «социальные» — поначалу и в малых дозах, — так и асоциальные, до известной степени утоляют порождаемые самой сутью бытия, то есть ограниченностью индивида, ненасытимость и тоску, чтобы в дальнейшем совершенно их притупить и убить. Подобным же образом действуют религия, искусство и философия: поначалу они разными способами выражают метафизическую тревогу, приглушая завесами конструктивной упорядоченности — метафизических чувств в культах, художественных форм в искусстве и понятийных систем в философии — ужас одиночества индивида среди абсурда Бытия, но затем, по мере общественной гармонизации, приходят в упадок и исчезают вместе с этой тревогой, угасание которой было ими ускорено.
Еще один вопрос: когда-то Дебора Фогель (dr phil.[16] и поэтесса) поставила мне в упрек известную непоследовательность теории исторического развития художественных форм в связи с моим тезисом, что метафизическое чувство, определенное выше, пройдя точку максимально интенсивного выражения, начинает по мере обобществления человечества уменьшаться, стремясь в пределе к нулю. Я доказывал это фактами — упадком религии, агонией философии в тупике негативного определения границ познания и непреодолимой разнузданностью художественных форм. «Однако как же утрату выражаемого содержания, единого во всем искусстве, т. е. чувства единства во множестве как такового, — коварно спросила Дебора, — примирить с разнузданностью экспрессии?» Может, я неточно цитирую ее слова, но нечто в этом роде она «изрекла». На что я сурово «возразил»: «Упрек несправедлив. В старину люди были здоровее духовно, жизнь меньше их торопила. Теперь духовные силы личности примерно те же, а натиск общества растет, требуя все большего напряжения от индивидов, которые все меньше соответствуют требуемым стандартам труда и отдачи. Общество начинает по всем показателям превосходить способность своих элементов к выполнению возложенных на них функций. Прежние творцы искусства подолгу вгрызались в материал, подолгу его переваривали, плоды их трудов созревали неспешно. Художники, глубоко переживая свое «я», созидали формы спокойные и величественные, а зрители и слушатели получали мощные художественные впечатления от произведений простых и лишенных элемента перверсии, т. е. создания гармоничного целого из частей, по своему непосредственному действию неприятных. Сегодня, когда угасают чувства, связанные с ощущением единства и единственности «я», основополагающие для искусства, художник, если он хочет выдрать из себя момент метафизического восторга, вынужден аккумулировать далеко идущие средства выражения. Зритель или слушатель, имея весьма скудный запас метафизических чувств, способен пережить разрядку только под воздействием произведений, которые с достаточной силой бьют по нервам. К этому добавляется вопрос о пресыщении и истощении художественных средств по мере развития искусства, что уже сейчас вырисовывается вполне отчетливо. Прежде художник лишь ненамного опережал эпоху, отличаясь от предшественников минимальным, по нынешним меркам, изменением общей концепции и вытекающими из нее деформациями действительности и чувств. По мере обобществления человечества, нарастания механизации и ускорения жизни именно художнику, как субъекту, специализирующемуся в непосредственном выражении метафизических чувств, пришлось в смысле форм экспрессии отдалиться от общественного субстрата, функцией коего он является в смысле житейском. Отсюда нарастающий разлад между н а с т о я щ и м и художниками и обществом, организующимся в формы будущего, и то, что сущностное понимание произведений ограничено малыми группами исчезающих субъектов данного типа. Так что, я полагаю, ясно, почему угасание метафизических чувств ведет к неистовству художественных форм, которое знаменует собой конец искусства на нашей планете». Но довольно об этом — не стоит вдаваться в забытые и никому уже не нужные художественные теории.