Словно в громадном вогнутом зеркале увидал он свою будущую жизнь, разложенную пространственным веером, будто на тарелке. Как во сне, который никак не вспоминается, но точно известно, что что-то было (в виде каких-то незавершенных образов, ощущений внутренних органов, порывов к движению — черт знает чего — пусть психологи с этим разбираются), видел он будущее, в сущности не видя его, не в силах усвоить хоть что-нибудь из его указаний. Несмотря на то что, будучи приверженцем двойственности проблемы свободы воли, он верил, что абсолютная неизбежность может быть только статистической на основании того, что во всем бесконечном Бытии не могло быть ничего, кроме более или менее свободных Единичных Сущностей, все же в это мгновение он чувственно, без интеллектуального освоения проблемы, знал, что все давно уже, с незапамятных времен, предопределено.
— Но что, ради «всего святого», что? — говорил он без убежденности, зависнув над бездонной пропастью неизвестного, но столь же неизбежного, как, например, то, что на прогулку они не пойдут и сейчас вернутся в теплую гостиную Русталки.
— Полагаю, нет ничего хуже, чем жить иллюзиями, — говорил Изя. — Я решительный противник иллюзий и самообмана ложными теориями. Это ничуть не лучше хронического кокаинизма или какой-нибудь другой гадости — прости, Целек, может быть, гибнущий от чего-то подобного художник — это исключение из правил, но нормальный человек, ставший жертвой пагубного пристрастия, для меня хуже падали. Моральная падаль, которая ходит и жрет, отравляя вокруг себя воздух, — я не исключаю отсюда ни водку, ни табак — этих самых страшных (даром что сереньких и внешне скромных) врагов человечества.
Говоря это, он глубже вдыхал кокаин и все явственней ощущал собственную значимость и неповторимость. Только болезненно-запойное потребление чего-нибудь (женщин в том числе) было ему отвратительно. Он полагал, что сильный человек может себе позволить все. А иллюзии стоили ничуть не больше этого.
— Я все это презираю, — продолжал он с типичной претенциозностью человека с эмпедекоко[166] в крови.
— Да, но не забывай, — прервал его Кизер, — что это хорошо только для таких, как ты, титанов, — легкая ирония зазвучала в басовитом, до обидного мужском (видимо, исключительно для мужчины), идущем изнутри голосе. («Хотя как знать, силен Изидор на самом деле или нет. Про таких никогда ничего не известно. А впрочем, есть разные типы силы: силы свершения и силы сопротивления, позитивные и негативные — кто-нибудь может выдержать пытки, но в ситуации неожиданной, требующей моментального решения, вдруг начнет колебаться и упустит все».)
Изидор, бесспорно, принадлежал к силам сопротивления, к силам выдержки, Кизер же был воплощением решительных импульсивных поступков. Только шизоидальный компонент давал ему ту дозу формализма, в который он нуждался, чтобы быть истинным художником — и с т и н н ы м, т. е. таким, для которого сущностью является Чистая Форма, а всякие там «содержания» лишь обязательный, но отнюдь не существенный момент.
«Скукотища страшная, а что поделаешь? Иначе ничего нет, и даже писать об этом незачем — ведь реалистическое искусство, душещипательная музыка, поэзия, дающая отчет о «реальности» или о фантазии, — это не вопросы, там нет никакой проблематики, это вообще ничто, так называемое «отражение человеческой души»; интересно получается: формальное искусство и онтологическая метафизика = вот две интересные вещи в этом мире. Потому что религия перестала быть живой и прекрасной в своей нелепости: она всего лишь обольщение так называемых малых мира сего, светоч для тех, кто не имеет силы поднять голову», — так иногда думалось Изидору.
— Черт тебя знает, титан ты, что ли, — говорил бывший любовник Русталки, так просто, ради тренировки и утверждения себя в позе благородной снисходительности, понимания и пренебрежения к «мелким физиологическим делишкам». В ту же самую минуту и Вендзеевский (-Смогожевич-де) думал, что, однако, страшно, что из-за Русталки их дружба никогда не будет совершенной.
— Вот взять хотя бы твою силу, — продолжал Марцелий, — ведь это сила муравьеда, защищающего свою нору — кажется, нет лучшего примера упорства. Но если бы тебе пришлось бороться так же, как и мне, всю жизнь с непризнанием, с остолопами, с кознями, с человеческим свинством, не понимающим, что искусство (каким бы оно ни было, но я — подлинный художник — вопрос величия опускаем — и это факт) является высшим благодеянием для погибающего человечества...