Говоря это, он круговыми движениями маленькой кисточки концентрировал напряженную до взрыва киноварь вокруг массы излучающего какую-то неземную голубизну ультрамарина, движениями, застывавшими на картине подобно лаве, сохраняющей в своей неподвижности форму взрыва или отрыжки, рванувшейся из земного нутра — здесь же горящим нутром была вся его личность, раскинувшаяся как какой-то метафизический Памир (или что-то в этом роде) и сужавшаяся местами в своей незначительности до размеров какой-нибудь затвердевшей лилипутской какашки, мимоходом высранной неведомой жалкой зверушкой на ее пути в бесконечном времени бытия.
Маркиз форменно обалдевал от восторга:
— It is magical, it is wonderful, it is marvellous!! (Это магия, это чудо), — повторял он почти беспрерывно.
Монокля ему оказалось мало — он отбросил его и надел большие, как апельсины, роговые очки-монстры, так называемые китайские goggles[217]. При этом он морщился от страшной ненасытимости и безъязыкого какого-то смакования своей собственной довольно паршивой личности, единственной очаровательной чертой которой был этот злосчастный маркизат. Чего бы он только не дал, чтоб так рисовать, но, выученный иначе, погрязший в натурализме, ни в грош не ставивший того, что популярно называется «метафизическим пупком» (довольно напряженное ощущение единства и единственности собственной личности), он не мог даже думать о чем-либо подобном. А делать вид (как это делают многие из его коллег и даже родственники) и быть ниже определенного уровня он просто не хотел — на это у него доставало вкуса, чувства собственного достоинства и амбициозности. Он страдал от восхищения, которого не мог выразить силами своего бездарного понятийного аппарата, самое большее, что он мог, — это взять за основу эстетическую систему фирмы Виткевич и К° и написать псевдонаучную статейку, но говорить об этом он не мог — нет, нет. Впитывать в бессильной муке это чудо — вот высшее блаженство, о котором только и мог мечтать этот несчастный, снедаемый ненасытимостью евнух великого гарема чисто формальной Красоты.
Возбужденный до предела в состоянии максимальной интоксикации (или попросту — отравления), Марцелий неистовствовал: между толпой и абсолютным одиночеством для него не было разницы.
Суффретка прислуживала, почти совсем (якобы!) так и не замечаемая собравшимися самцами, наслаждавшимися в этот предобеденный час иллюзорным бегством от действительности в сферу искусства и его интеллектуальных трактовок.
Легчайшее дуновение реальных проблем (внезапный приступ симпатии к незнакомой женщине на улице, отсутствие пары злотых на прачку, проигрыш в бридж и т. п. пылинки — common reality-particles = элементарные частицы повседневности) в состоянии уничтожить артистическое зданьице самодовольства оттого, что тонешь в этих сферах, рассыпать его так, как дуновение теплого ветерка развеивает пух созревшего цикория.
Ромек Темпняк, последнее «хамло» (по мнению друзей из высшей снобистской богемы), сын прачки с Повислья, может, даже незаконный сын какого-нибудь в лучшем случае третьеразрядного провинциального шляхтича, взял слово в защиту своей излюбленной сферы, в которой он пребывал с показушной бесшабашностью. В сущности, это далось ценой постоянных титанических, но блошино-мелких усилий и мелких, а порой и более крупных унижений, к которым он искусно делался нечувствительным с помощью метода «тонкого» недопонимания. «Ромек — близорук», — говорили со смехом между собой настоящие большие господа, «похлестывая себя по ляжкам золочеными шпицрутенами или переворачивая в благоухающих и теплых покоях своих оборонных замков тяжелые страницы роскошных гербовников» — так мог бы написать об этом знаменитый логик Леон Хвистек (смотри «Вопросы духовной культуры в Польше», с. 66), если бы только захотел.