Дальше я буду почти дословно цитировать протокол, который сам вел в промежутках между видениями. Итак, на фоне диких беспорядочных сплетений «чего-то неизвестного» появился великолепный пляж. По пляжу вдоль моря едет маленький негритенок на двухколесном — не велосипеде, а на этаком древнем драндулете с одним огромным колесом и одним маленьким колесиком. Негритенок превращается в смешного господина с бородкой. На коленях он везет множество игрушек, которые постепенно превращаются в прекрасно выполненные ацтекские скульптуры. Фигурки начинают карабкаться вверх по веревочным лесенкам, тараща на меня глаза. При этом они комично вертят головами, оборачиваясь ко мне. Я их вижу сзади.
То ли по причине того, что я принял пейотль в состоянии «недостойном», то ли потому, что слишком часто силой заставлял себя видеть некоторые вещи, видения часто были жуткими, с преобладанием всевозможных пресмыкающихся и эротических комбинаций, фантастичностью своей превосходящих все, что было создано на эту тему мировым искусством. Я не могу — дабы ненароком не оскорбить приличий — вдаваться в детальный анализ этих видений. Люблю и н о г д а посмотреть на ужасы, но пейотль превзошел тут все мои ожидания. Одной той ночи хватит с меня на всю жизнь. Мне кажется, фантазия у меня достаточно развита, но если бы я жил тысячу лет и каждую ночь заставлял себя воображать самые дикие вещи, какие только мог, я не выдумал бы и миллионной доли того, что увидел в ту летнюю ночь. Я лишь обозначу увиденное, не вдаваясь в детальные описания. Обращаю внимание на то, что под воздействием пейотля возникает тяга к языковым неологизмам. Один мой друг, в речевом отношении самый что ни на есть нормальный человек, так определил во время транса свои видения, будучи не в силах совладать с их странностью, превосходящий всякие обычные комбинации слов: «Симфоровые пайтракалы и коньдзел в трикрутных порделянсах». Он родил множество подобных формулировок как-то ночью, когда лежал один в окружении призраков. Мне запомнилось только это. Так что же удивительного, если я, и в нормальном состоянии проявляющий такие склонности, тоже время от времени принужден был сотворить какое-нибудь словечко, силясь распутать и расчленить тот адский вихрь созданий, который сыпался на меня всю ночь из жерла пейотлевой преисподней.
Вижу ряд женских половых органов сверхъестественной величины: из них вываливаются потроха и извивающиеся черви. Под конец выскакивает зеленый эмбрион размером с сенбернара и с неописуемой радостью кувыркается. Чудной красоты море, освещенное каким-то гиперсолнцем. Сбоку «полосатые» — черно-бело-оранжевые — чудища, трущиеся друг о друга, — что-то вроде акул. Потом я вижу их в разрезе: как будто кто-то у меня на глазах рассек гигантские акуловидные зельцы невыразимой красоты. С головокружительной скоростью крутят задом муравьеды. А вот ехидны — среди них невероятно милый грызун вроде белого степного тушканчика, покрытый шерсткой, состоящей из д в а ж д ы разветвленных волосков. Несмотря на мелькание, вижу все с микроскопической четкостью. Госпожа З. — очень красивая женщина — предстает передо мной безумно деформированной, как на моих портретах — в композициях, выполненных под действием наркотиков; невзирая на это, она не потеряла ничего из своей красоты. Чудо непостижимое. Притом она еще лукаво подмигивает, что на фоне общего искажения лица дает чрезвычайно комичный эффект.
12.10 — Пульс семьдесят два. «Разбухание времени» достигает степени невозможного. Я проживаю целые недели за несколько минут. Индийские скульптуры из золотистого металла, инкрустированные дорогими камнями чудесных цветов, оживают и движутся в изысканных танцах, каждое па которых исполнено художественной логики. Это целые танцевальные композиции — ничего подобного мне бы не выдумать в нормальном состоянии. Дьявольские метаморфозы стилизованных морд и звериных пастей, завершившиеся В е л и к и м З м е и н ы м Г н е з д о м: многие километры пространства, кишащие змеями самых удивительных расцветок — зелеными, желтыми, синими, красными. Змеи слипаются по нескольку штук, превращаясь в фантастические чудовища. «Лягушачья праматерия» — куча чего-то лягушиного с бородавками, как у жаб, дышит, переливается волнами — из нее таращатся лягушачьи глаза и, как из расплавленной магмы, возникают застывающие на миг лягушачьи формы. Моя жена от усталости уже не могла вести записи и решила лечь поспать на диване в моей комнате — из опасения, как бы со мной чего не случилось, поскольку пульс временами был еще слаб. Когда я вглядывался в ее лицо, с ним происходили чудовищные деформации, причем остальное поле зрения оставалось совершенно неизменным. Ее закрытые глаза непомерно увеличивались, наконец веки лопались, обнажая глаза величиной с куриное яйцо, жутко выпученные, как у чудовищных рептилий, которых я видел, когда смыкал веки. Нос задрался, рот расширился, и на месте спящего лица образовалось нечто вроде страшной карнавальной маски — живой, корчащей ужасные гримасы. Кофейник, стоявший в другом углу комнаты, ожил. Выпустил, как каракатица, белые щупальца — они тянутся ко мне и извиваются в воздухе. Из двух черных трещин на белой эмали возникли глаза, которые вглядывались в меня с каким-то немыслимым упорством, грозно и обволакивающе. Я предпочел опустить веки — действительность, видимая при этом, все же была не столь убедительно реальна, как трансформирующиеся подлинные предметы. Вижу локоть с прицепленным к нему геральдическим щитом. Появляется рука человеко-ящера — живая, но похожая на китайское «cloisonné»[68] желтого и голубого цвета. Рука покрыта множеством прозрачных ракообразных монстриков, полностью ее обесцветивших. Зеленые змеилища на коричневом фоне постепенно переходят в китайских драконов, стилизованных, но живых. «У меня было такое впечатление, будто прошло много дней, а ведь пролетело всего четверть часа. Что можно понять за такое краткое время?»