Но она боялась себе признаться, что согласна только на Чижика.
***
Вернулась к Евгению. Полезла по пожарной лестнице. Окно было закрыто. Плохо.
В окне свет. Подъезд. Томительный подъем гремучего лифта. Звонок. Скрип ключа.
Открылась дверь - Евгений угрюмо посмотрел исподлобья. Легкое чувство вины шевельнулось в ней. Жаль Евгения! Жаль!
Он отступил. Она вошла. Он ударил ее по лицу так, что из носа хлынула кровь. Падая, Коша ударилась затылком, и в глазах сразу же запрыгали зайцы.
- Ты что? - заорала и тут же замолкла от нестерпимой боли.
Стошнило. Чувство вины прошло мгновенно. Глухонемой снова замахнулся.
- Не-е-ет! Не надо! - зашептал Коша, прикрывая голову руками и вытирая мокрые губы. Заплакала от боли и беспомощности.
Евгений замычал, стиснул зубы и, ища взглядом жертву, оглянулся. Подошел к дверям и пробил доску кулаком. Видимо, он выбил костяшку. Потому что тут же схватившись за кисть, упал на пол и прижал руку к животу. Плача, Коша подошла к нему и потянула руку. Точно. Вокруг среднего пальца была синяя блямба. Она взяла его за палец и дернула. Палец встал на место. Глухонемой вскрикнул. Он больше не мог ненавидеть ее, но не в силах был вынести. Заплакал.
Она погладила Евгения по голове и ушла в ванну отмываться.
У Коши была очень густая кровь. Как смола. Коша с трудом отмыла лицо. Черные комки долго не хотели проходить сквозь решетчатый фильтр. Повозила пальцем, потом выдернула решетку. Мельком глянула в зеркало. Хороша!
Вернулась в комнату.
А куда еще? Зима! Вся российская независимость и гордость и чувство собственного достоинства вечно разбиваются об эту жуткую непереносимую зиму.
Евгений все сидел на полу и тупо смотрел вниз, переполненный непривычными чувствами. Коша прошла мимо и легла в кровать. Дико болела голова. Она накрыла голову подушкой и стала ждать, когда пропадет сознание. Сквозь щель она увидела, что зажегся свет. Глухонемой пришел в комнату и горестно вздохнув, уселся прямо на пол возле кровати.
- Никогда не буду! - сказала Коша.
- Лъублъу. Хочу гъоъоорит. Не-е могу все пи-ис-ать!
Евгений застонал и треснул ладонью об пол. Замер на секунду. Протянул руку и жалобно, переполнено нежностью и обидой, погладил одеяло. По его впалым щекам скупо прокатилась стыдливая слеза. Коша не шелохнулась. Она давила в себе просыпающуюся жалость. Нельзя. Лучше сразу.
- Ты слышал, что я говорю? Я больше никогда не буду этого с тобой делать.
Собралась с силами и отчетливо повторила:
- Я НИ-КО-ГДА НЕ БУ-ДУ С ТО-БОЙ Э-ТО!
Евгений поднял глаза с тем же выражением, которое было у него, когда Коша расквасила ему нос в троллейбусе. Она отвернулась, чтобы не видеть его беспомощности и не потерять твердости духа. Некоторое время глухонемой сидел на полу молча. Закурил.
Поискал бумагу, но не найдя ничего, написал фломастером прямо на полу: "Я люблю тебя!"
Коша прошептала, пряча покатившиеся слезы:
- Нет. Не хочу, чтобы ты бил меня. И... я никогда уже не смогу быть с тобой.
Он не понял, что она сказала, но понял, что она имела в виду. Евгений задавил бычок себе об руку, не издав при этом ни звука, и ушел к себе. Всю ночь бродил, писал, курил. Коша просыпалась, чувствуя его маяту и снова проваливалась. Утром ее разбудил звук разрываемой бумаги. Измученный бледный Евгений зашел к Коше, уже в пальто и ботинках и написал губной помадой на стекле: "Завтра. Ты уедешь завтра! Лучше бы я тебя совсем не знал."
И вышел из квартиры.
Превозмогая тошноту и головную боль, она сидела и думала, что же делать дальше. Конечно, Коша понимала, что она - сука, а куда деваться-то?
БЕЗОБРАЗНАЯ РАЗВЯЗКА
(Коша)
Сырой скучный день. Коша долго лежала в постели в полной апатии. Страшась выбраться из-под одеяла. Услышала, как хлопнул дверью Евгений. Странно, не зашел к ней в комнату. Наверно, сильно зол. Коша с тоскливой равнодушностью провела пальцем по обоям. Желтые верблюдики куда-то брели по пустыне с золотистыми кустиками колючек. По два верблюдика, по три. Она вздохнула и скинула одеяло.
Жаль, что нельзя попроситься к Мусе с Черепом. Ну их к черту этих маленьких гаденышей, лысых профессоров, Лер, рыже-лысых мужиков. Она не готова сейчас с ними разбираться. Ей надо как-то разобраться с обустрой ством своего тела в этом мире. А потом уже с головой. Что там глюки, а что не глюки. Чижик много чего говорил интересного. Но он же умер! Он призрак! У него все по-другому.
Собравшись с силами, Коша поехала в галерею на Староневском.
Какой-то мужик в серой куртке выносил свертки из галереи и складывал в "Круизер". Коша равнодушно проводила его взглядом и направилась внутрь. В дверях она напоролась на какого-то толстого иностранца - пришлось отскочить, чтобы не упасть. Тот прошел прямо сквозь нее и остановился смотреть, как грузят запакованные в крафт холсты.
Правда! Что художник? Лучше бы картины рисовали покойники. Им не надо платить ни половины, ни двадцати процентов.
Мужик в серой куртке очень старался. Коша с отвращением вошла в галерею. В выставочном зале не было ни одной ее работы. Она побледнела. Почему-то не пришло в голову, что они ушли. Заволновалась, что убрали из экспозиции, потому что они плохие. Сдерживая досаду, дождалась хозяина. Вскоре тот выбежал из кабинета и пробежал мимо нее на улицу, коротко махнув рукой. Лицо его изображало крайнюю степень деловитости. Коша присела на скамеечку возле окна. Галерейщик подобострастно тряс руку иностранцу. Иностранец сел в "Круизер" и уехал. На лицо галерейщика упала тень задумчивости. Он постоял, оглядывая вход и вернулся внутрь.
- Пойдем, - махнул он рукой Коше.
Коша послушно поплелась следом.
В кабинете галерейщик открыл сейф и честно выдал толстую ей пачку зеленых. Только в этот момент Коша догадалась, что это ушли ее работы, однако не испытала никакой радости. Опустошение и чувство утраты заполонили ее сознание. Взяла вожделенные баксы и с омерзением спрятала их в карман. Затошнило от всего сразу - от толстого мужика, его бабок и своей живописи.
***
Война.
В ней началась война. Она хотела крови. Бабки всегда, как бы она не презирала их, как бы ее не порадовала справедливая смерть Валька, но бабки, надо признать, приводили ее в состояние мрачной мстительности. Коше хотелось подходить к каждому прохожему и, тыча пачку купюр в нос, в безобразном торжестве орать: