Машины значительно облегчили с недавних пор развитие промышленности в наших городах. Но это нанесло удар по благосостоянию крестьян, ибо льнообрабатывающие машины задушили мелкую деревенскую промышленность, основой которой был ручной труд прядильщиц.
Крестьянин теряет свои промыслы один за другим; сегодня — производство льняных тканей, а завтра, быть может, — шелкоткацкое. Ему все труднее и труднее сохранять землю в своих руках: она ускользает от него, унося все, что он вложил за годы труда, бережливости, лишений. У крестьянина отнимают то, без чего он не может жить. Если у него еще что то осталось, то он попадет в лапы аферистов. Он слушает их россказни с легковерием, свойственным всем обездоленным. В Алжире, дескать, можно производить сахар и кофе, в Америке любой мужчина зарабатывает по десяти франков в день... Правда, надо плыть за море, но что ж тут такого? Эльзасец готов поверить, что океан лишь немногим шире Рейна.[97]
Прежде чем дойти до этого, прежде чем покинуть Францию, крестьянин испробует все средства, все Способы. Его сын наймется в батраки,[98] дочь пойдет в прислуги, малолетние дети — на ближайшую фабрику; жена — кормилицей в буржуазную семью[99] либо возьмет на воспитание ребенка из семьи мелкого торговца или даже рабочего.
Крестьянин завидует рабочему, как бы мало тот ни получал за свой труд. Рабочий, обзывающий фабриканта буржуем, сам является таковым для крестьянина. Ведь по воскресеньям рабочие гуляют, вырядившись почти как господа! Прикованный к земле, крестьянин воображает, что человек, знающий ремесло, могущий работать в любую погоду, не боясь ни заморозков, ни града, — свободен, как птица. Крестьянин не знает, не хочет замечать тягот труда в промышленности, и судит о рабочих по тем молодым странствующим подмастерьям, каких он часто встречает на дорогах. Они останавливаются то тут, то там, чтобы заработать немного деньжат, лишь бы хватило на ужин и ночлег, а затем беспечно пускаются в дальнейший путь с дубинкой в руке, с котомкой за плечами и с песенкой на устах.
Глава II
ТЯГОТЫ ФАБРИЧНОГО РАБОЧЕГО
«Как чудесно в городе! Как бедна и непривлекательна деревня!» — можно услышать от крестьян, приезжающих в город по праздникам. Они не знают, что если деревня бедна, то город, несмотря на свои внешний блеск, еще беднее.[100] В сущности, мало кто отдает себе отчет в этом.
Поглядите в воскресенье у заставы на два потока людей, двигающихся в противоположных направлениях: рабочие — в деревню, (крестьяне — в город. Явления как будто сходные, но между ними большая разница. Рабочие идут на прогулку, крестьяне же не просто гуляют по городу: они всем восхищаются, всему завидуют и охотно остались бы тут при малейшей возможности.
Пусть они семь раз отмерят, прежде чем отрезать! Покинувшие деревню обычно уже не возвращаются. Тем, что пошли в услужение, живется почти так же вольготно, как их хозяевам, и у них нет никакой охоты снова терпеть нужду. Те же, кто стал работать на фабриках, не прочь вернуться в деревню, но не могут это сделать: они уже измотаны, неспособны к тяжелому физическому труду; им не вынести смены жары и холода, работы на открытом воздухе в любую погоду.
Город всасывает в себя сельское население, но делает это нехотя; упрекать его не приходится. Он пытается оттолкнуть крестьян невероятной дороговизной съестных припасов, въездными пошлинами. Осаждаемый толпами жаждущих устроиться, город пытается отбиться от них. Но ничто не помогает: они согласны на любые условия жизни, готовы стать слугами, рабочими, придатками к машинам, готовы сами превратиться в машины... Невольно вспоминаешь, как жители римских провинций, стремясь во что бы то ни стало попасть в столицу, сами продавали себя в. рабство, надеясь потом стать вольноотпущенниками, свободными гражданами.
К жалобам рабочих на горькую жизнь, какими бы мрачными красками та ни изображалась, крестьянин относится скептически. Он привык зарабатывать не больше одного-двух франков в день и не понимает, как можно нуждаться, получая три четыре, а то и все пять франков? Его не пугают неуверенность в завтрашнем дне, угроза безработицы. Получая жалкую поденную плату, он все же ухитрялся делать сбережения; насколько же легче отложить на черный день из такого огромного заработка!
97
Именно так сказал некий эльзасец одному из моих друзей в сентябре 1845 года. Наши эльзасцы, эмигрируя, продают то немногое, что у них есть; евреи всегда готовы приобрести их пожитки. Немцы же стремятся увозить мебель с собою, они отправляются в чужие края в повозках, подобно варварам, покидавшим пределы Римской империи. Помнится, в Швабии шо, в очень жаркий и пыльный день, мне встретилась такая повозка с переселенцами, набитая сундуками, мебелью, всяким скарбом. Сзади, в привязанной к повозке детской коляске, ехал миловидный двухлетний ребенок. Он все время плакал, несмотря на старания шедшей рядом сестры успокоить его. Женщины упрекали родителей ребенка, зачем они оставили его в коляске; наконец отец велел матери сойти и взять его оттуда. Оба показались мне какими то пришибленными, безучастными; лишения или тоска сделали их взоры безжизненными. Предстояло ли им доехать? Вряд ли. А ребенок? Разве его хрупкая коляска могла выдержать столь длительное путешествие? Я не решился задать себе такой вопрос. Лишь один из членов этой семьи внушал надежду: то был четырнадцатилетний подросток, который в это время притормаживал повозку перед спуском. Черноволосый, серьезный, сосредоточенный, он был воплощением духовной мощи и бодрости — по крайней мере мне так показалось. Он как будто сознавал, что скоро на него ляжет вся ответственность за семью, что ему придется быть ее добрым гением, главой, заботиться о ее безопасности... А его сестре уже сейчас приходилось выступать в качестве матери семейства. Роль малютки, плакавшего в своей коляске, была не менее важна: он связывал всю семью воедино, находился на попечении брата и сестры, был их общим питомцем; в своей ивовой коляске он словно увозил память о домашнем очаге, о родине... Если эта коляска уцелеет, то на далекой чужбине она будет для них кусочком Швабии... О, сколько мытарств, сколько испытаний предстоит этим детям! Глядя на красивое, серьезное лицо подростка и представив себе его судьбу, я мысленно благословил его.
*
98
Этих наймитов напрасно так презирают. Вивьен, член комиссии Палаты, изучавший этот вопрос, сообщил мне, что причины, заставлявшие этих юношей закабалять себя, весьма похвальны: желание помочь своей семье купить участок земли и т. п.
99
Никто из бытописателей романистов, социологов не снизошел еще, насколько я знаю, до того, чтобы сделать героиней своей книги кормилицу. А между тем мало кто знаком с жизнью этих бедных женщин. Мало кому известно, как их эксплуатируют, как ими помыкают. Едва успев разрешиться от бремени, они в тряских дилижансах едут в город и обращаются в конторы по найму. Чтобы получить место кормилицы, приходится расстаться с собственным ребенком, который зачастую умирает... Никакого договора хозяева с кормилицей не заключают, ее могут выгнать, рассчитать по первому же капризу матери, няньки, врача. Если от перемены климата и образа жизни молоко у кормилицы пропадает, ее увольняют без всякого вознаграждения. Если же она остается, то привыкает к обеспеченной жизни и очень страдает, когда вынуждена вернуться обратно в деревню. Многие из этих женщин, чтобы не покидать город, нанимаются в прислуги, не возвращаются к своим мужьям, и вот семья разрушена...
100
Эта разница подчеркивается в ценной работе г. Бюре (Buret. De la misère, 1840). Однако в этой книге, слишком легко принятой на веру, придается, возможно, чересчур большое значение исследованиям английских авторов.