Даже если не говорить о заработках, жизнь в городе куда легче, по мнению крестьянина. Работают там обычно в помещении; уже одно то, что над головой — крыша, кажется большим плюсом. У нас такой климат, что даже привыкшие к холодам (о жаре я не упоминаю) жестоко от них страдают. Мне пришлось провести немало зим в неотапливаемых домах, но от этого я не стал менее чувствителен к холоду. Когда морозы кончались, я испытывал ни с чем не сравнимую радость; а когда наступала весна — восторгу моему не было пределов. Богачи безразличны к смене времен года, но для бедняков — это важное событие, оказывающее большое влияние на их жизнь.
Крестьянин, переселившийся в город, выигрывает и в отношении пищи: если она не здоровее, то во всяком случае вкуснее. Поэтому в первые месяцы жизни в городе крестьянин нередко прибавляет в весе, зато цвет его лица становится заметно хуже. Это происходит потому, что крестьянин, переехав в город, теряет нечто, имеющее существенное значение для жизни, а именно свежий воздух, непрерывно нагнетаемый ветром, пропитанный ароматом растений. Только благодаря этому воздуху труженики полей остаются здоровыми, несмотря на крайне скудную пищу. Не знаю, так ли вреден для здоровья городской воздух, как говорят, но в жалких лачугах, где в такой тесноте ютятся низкооплачиваемые рабочие вместе с ворами, и проститутками, вред от спертого воздуха не подлежит сомнению.
Крестьянин не считается с этим. Он не учитывает и того, что, зарабатывая больше денег, он теряет самые ценные свойства своего характера: воздержанность, бережливость (скупость, если говорить напрямик). Легко копить, если нет никаких соблазнов тратить, если единственное удовольствие заключается в самом процессе накопления. Но насколько это труднее, какие нужны сила воли и умение владеть собой, чтобы не сорить деньгами, не открывать кошелек, когда все побуждает к этому! К тому же в сберегательной кассе крестьянин не видит скопленных им денег и не испытывает того смешанного со страхом тайного удовольствия, с каким он выкапывал и вновь зарывал свою кубышку. И, наконец, где та радость, какую доставляло ему зрелище клочка земли, который всегда был перед его глазами, который он вспахивал и стремился расширить?
Конечно, рабочему делать сбережения трудно. Если он общителен, любит компанию, то растранжирит весь свой заработок в кабачках и кофейнях. Если же он человек солидный, не легкомысленный, то женится, выбрав подходящее время, когда он обеспечен работой. Жена его зарабатывает не бог весть сколько, а потом, когда пойдут дети, и вовсе ничего; и рабочий, живший холостяком припеваючи, не знает, как свести концы с концами: ведь расходы на семью все растут и растут.
Когда то существовала, помимо въездных пошлин, еще одна преграда, мешавшая крестьянам переселяться в город и становиться рабочими. Этой преградой была трудность овладения какой либо профессией, длительность, обучения, кастовая замкнутость цехов и корпораций ремесленников. Мастера редко брали учеников, а если брали, то чаще всего — детей других ремесленников, а им отдавали в обучение своих. Но теперь появилось много новых профессий, почти не требующих обучения — для них годен первый встречный. Работу выполняет машина, человеку не надо обладать ни большой силой, ни особенной ловкостью. Он приставлен лишь наблюдать за. железным рабочим, помогать ему.
Таких несчастных, ставших рабами машин, насчитывается уже свыше четырехсот тысяч,[101] что составляет около пятнадцатой части рабочего (класса. Все, кто ничему не обучен, нанимаются на фабрики обслуживать машины. Чем больше предлагающих свой труд, тем ниже их заработная плата, тем больше их обнищание. С другой стороны, товары, изготовляемые с помощью этой дешевой рабочей силы, доступны и беднякам, так что ценой нужды рабов машин несколько облегчается положение остальных рабочих и крестьян, которых раз в семьдесят больше.
Именно так обстояло дело в 1842 году. Прядильное производство переживало кризис: магазины были битком набиты, а сбыта никакого. Перепуганные фабриканты не знали, что делать: продолжать работу или остановить прожорливые машины? Но капитал не может бездействовать. Ввели сокращенные наполовину смены — это не устранило перепроизводства. Снизили цены — это не помогло. Стали снижать еще, пока хлопчатобумажная материя не дошла до шести су за метр. Тогда произошло нечто непредвиденное: эти шесть су решили дело. Нагрянули миллионы покупателей, бедняков, которые раньше ничего не могли приобретать. Сразу стало видно, как много может потребить народ, если цена ему по карману. Полки магазинов опустели, машины заработали на полную мощность, из фабричных труб повалил густой дым... Это была своего рода революция во Франции, мало кем замеченная, но сыгравшая важную роль. Жилища бедноты стали чище, благоустроеннее; — в них появилось нательное и постельное белье, на столах — скатерти, на окнах — занавески. Неимущие классы оказались в состоянии покупать все эти вещи, чего еще не было с самого, сотворения мира.
101
Авторы, называющие большие цифры, включают в этот контингент и тех фабричных рабочих, которые не заняты непосредственным обслуживанием машин. Но это уже не рабы машин, их положение иное.
Можно ли опасаться дальнейшего распространения «машинизма» (назовем эту систему так)? Вытеснят ли машины повсюду ручной труд? Станет ли Франция второй Англией? На эти серьезные вопросы я без колебания отвечаю: нет!
Система эта получила распространение в эпоху великой войны, охватившей всю Европу [подразумеваются Наполеоновские воины.]. Появлению машин немало способствовала колоссальная военная добыча — обычная торговля не может дать такой прибыли. Благодаря тому, что применение машин позволяет снизить цену товаров, делает их общедоступными, машинизм дал возможность удовлетворить потребности низших классов, которые в этот период быстрого роста захотели приукрасить свой быт, иметь красивые вещи, правда, довольствуясь красотой заурядной, часто близкой к пошлости, иными словами, красотой, созданной на фабрике. Хотя, напрягши все усилия, промышленности удалось наладить выпуск очень хороших товаров (что явилось неожиданностью), но все же предметы, изготовляемые совершенно одинаковым способом, выпускаемые огромными партиями, неизбежно походят друг на друга, как капли воды. Это однообразие претит людям со вкусом, кажется им скучным. Изделия же ручного труда, хоть не отличаются точностью форм, но доставляют глазам и душе гораздо больше удовольствия, чем шедевры фабричного производства, безукоризненные, но безжизненные, безликие, при взгляде на которые сразу видно, что они изготовлены с помощью пара и металла.
Добавим к этому, что люди теперь хотят быть не представителями того или иного класса, а самими собою. Поэтому им не нравятся изделия массового производства, лишенные индивидуальных отличий, какие есть у каждого человека. Именно этот путь развития характерен для нашего времени: каждому хочется выделить себя из общей массы, отметить чем нибудь свою индивидуальность. Вероятно, при прочих равных условиях предпочтение будут отдавать не однообразным фабричным поделкам, а изделиям, непохожим друг на друга, запечатлевшим личность того, кто их изготовил, переходящим непосредственно от мастера к потребителю.
Вот где я вижу будущее французской промышленности, тем более, что в области механизации производства она отстает.
Впрочем, обе эти системы дополняют одна другую. Когда первая нужда в каком нибудь товаре будет удовлетворена с помощью машин, позволяющих выпускать этот товар по низкой цене, люди со вкусом начнут брезговать изделиями фабричного производства, стремясь приобрести изделия ручного труда.