Особенно поражает в детях и умирающих то благородство, каким природа отметила их лица. Человек рождается благородным и умирает таким же; нужны усилия целой жизни, чтобы он стал грубым, неблагородным, чтобы создать неравенство между людьми.
Взгляните на этого ребенка: мать качает его на коленях, приговаривая: «Ах ты божество мое!» Он быстро изменится под воздействием воспитания и общества. Бесконечность, воплощавшаяся в нем, делавшая из него божество, все время убывает; правда, появляется характер, индивидуальные черты проступают отчетливее, но сама личность мельчает. Педагогика, логика немилосердно обтесывают то, что им кажется бесформенной глыбой. Жестокие скульпторы! Их резцы вонзаются в живое тело, каждый взмах отхватывает целый кусок мяса... Как их жертва уже обезображена, жалка! Куда девался широкий размах природы? Хуже всего то, что воспитание не только сделает ребенка слабым и бесплодным, но и опошлит его.
Когда мы с грустью вспоминаем наше детство, то жалеем не столько о жизни, о не прожитых тогда еще годах, сколько о душевном благородстве, неотъемлемом нашем свойстве в том возрасте. Да, тогда у нас было наивное чувство собственного достоинства, столь естественного для живого существа, которое еще не подчиняется ничьей воле и стоит на равной ноге со всеми остальными. Все мы тогда молоды, красивы, свободны... Запаситесь терпением: это должно вернуться. Неравенство длится только в течение жизни, смерть вернет нам и свободу, и благородство, и равенство.
Увы, для очень многих детей этот момент наступает слишком быстро... Детство рассматривают как своего рода ученичество, как подготовку к жизни, но большинство детей не доживает до конца этого периода. Хотят, чтобы они стали счастливыми позднее, и с целью обеспечить им счастье в эти будущие годы, которые, быть может, никогда для них не наступят, отравляют тоской и страданиями то краткое время, какое отпущено им судьбой.[199]
Нет, детство — не просто возраст, ступень жизни; дети — это народ, народ еще невинный. Это цвет человечества, и жизнь их обычно непродолжительна; они следуют велениям природы, в лоно которой им предстоит вернуться. Но как раз природное начало в них и хотят обуздать. Взрослые, сами уже расставшиеся с варварством средневековья, до сих пор сохраняют его атмосферу для детей, исходя из антигуманного принципа о дурной человеческой натуре; они считают, что задача воспитания — не в разумном использовании природных задатков, а в коренной их переделке и что с помощью педагогического искусства надо улучшить, исправить инстинкт, заложенный в нас богом.
Глава V
ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПОРОЧЕН ЛИ ПРИРОДНЫЙ ИНСТИНКТ РЕБЕНКА?[200]
Разве человеческий инстинкт с самого начала извращен? Разве человек с самого рождения дурен? Неужели ребенок, только что появившийся из материнского чрева, заранее осужден на вечные муки? Язык с трудом поворачивается задать этот жестокий вопрос, но средневековье неумолимо, без колебаний отвечает: «Да!»
Как! В это безобидное, невинное создание, к которому природа относится столь ласково, что волчица или львица вскармливают его, если матери нет, вложены лишь дурные инстинкты, погубившие Адама? Как, оно будет принадлежать дьяволу, если не поторопиться с изгнанием из него злого духа? И даже в случае смерти на руках кормилицы оно все равно осуждено, ему грозит проклятие, оно может быть кинуто в адский пламень? «Не предавайте геенне души тех, что готовы свидетельствовать», — заявляет Церковь. Но как свидетельствовать ребенку? Ведь он еще ничего не понимает и не умеет говорить!
Посетив в августе 1843 года несколько кладбищ в окрестностях Люцерна, я нашел там печальную и вместе с тем наивную иллюстрацию этой ужасной религиозной догмы. У каждой могилы была по древнему обычаю устроена кропильница для святой воды, чтобы круглые сутки охранять мертвеца и помешать дьяволам завладеть его телом, вселиться в него и превратить в вампира. Но душу, увы, не было никакой возможности защитить. Этот жестокий страх был отражен в ряде надгробных надписей. Перед одной из них я простоял долго, не в силах отвести взор: «Мне всего навсего два года. О, сколь ужасно для столь малого дитяти явиться на суд божий и предстать перед ликом всевышнего!» Слезы полились у меня из глаз, я заглянул в бездну материнского отчаяния.
Населенные беднотой кварталы наших больших городов, эти огромные фабрики смерти, где женщины (к несчастью для них, плодовитые) рожают лишь для того, чтобы оплакивать умерших детей, дают нам некоторое, хоть и неполное, представление о том вечном трауре, какой носили матери в средние века. Непрестанно оплодотворяемые варварски беззаботными мужьями, они непрерывно в слезах и горе производили на свет потомство, заранее обреченное на смерть и вечное проклятие...
199
Я говорю не об изнурении от работы, не о бесчисленных, непомерно тяжелых наказаниях, налагаемых лишь за живость и резвость, свойственные детям от природы, а о той нелепой суровости, с какою мы заставляем юные существа, лишь недавно отнятые от материнской груди, внезапно, без всякого перехода, погружаться в мир холодных абстракций, вместо того, чтобы цвести на воле.
200
Недостаточно внимательным читателям эта глава покажется далекой от темы; на самом же деле — вся сущность темы — в этой главе (см. главу IX).