Жуткие времена! Мир жестоких заблуждений, над которым как будто витала чья то дьявольская усмешка... Мужчины — игрушки своих изменчивых страстей, то благочестивых, то бесовских; женщины — игрушки мужчин, вечно беременные, вечно в трауре... Дети, игравшие иногда, увы, лишь день другой свою грустную роль в жизненном спектакле, улыбались, плакали и исчезали... Миллионы, миллиарды несчастных маленьких теней, сохранившихся лишь в материнской памяти! Отчаяние матерей выражалось особенно в том, что они легко предавались греху, не боясь проклятия; они охотно мстили мужчинам за грубое обращение и обманывали их на каждом шагу, смеясь сквозь слезы.[201] Матери губили себя, но им это было все равно, раз они получали возможность воссоединиться со своими малютками.
Если дитя и выживало, его удел оказывался не более счастлив. Средневековье было донельзя суровым педагогом: ребенка заставляли заучивать сложнейший из когда либо преподававшихся символов веры, совершенно недоступный для простых натур. Потомок варваров, сын крепостного крестьянина, выросший в лесах, должен был запомнить и уразуметь хитросплетения, которые с трудом постигали самые изощренные умы Римской империи. Ребенок мог вызубрить и затвердить эти витиеватые, византийско схоластические формулы, но вникнуть в их смысл он был не в состоянии; тут уже не помогали ни розга, ни хлыст, ни подзатыльник.
Церковь, демократичная по своему выборному началу, была в высшей степени аристократичной из за недоступности образования. Только очень узкому кругу лиц удавалось получить его. Церковь наперед осудила природный инстинкт, объявив его извращенным, а условия спасения души изложила в заповедях, которым с помощью метафизики придала сугубо абстрактную форму.[202]
Все таинства азиатских культов, все ухищрения западных школ — словом, всю абракадабру, какая только есть в догмах Востока и Запада, ухитрились втиснуть, нагромоздить в одну доктрину. «Ну так что же? — возражает Церковь. — В этом чудесном кубке — вся мудрость мира. Испейте же его во имя любви!» И она приправляет свое вероучение ссылками на историю, трогательными легендами. Так медом сдабривают горечь.
«Что бы ни было в этом кубке, мы осушим его, если на дне — действительно любовь!» — ответили люди. Таково было их единственное условие, требование, продиктованное жаждой любви, а не ненависти, этой «гордыни человеческой», как ее прозвали.
Средневековье сулило людям любовь, но не дало ее. Оно призывало: «Любите, любите!»,[203] но и законодательство, и государственный строи, и семейная жизнь — все было пронизано духом вражды и неравенства. Схоластическое образование, доступное лишь немногим, явилось источником нового неравенства. За спасение души средневековье заламывало непомерную цену; никто не в силах был постичь туманный смысл его науки, и метафизика тяжким бременем ложилась на простые натуры, в особенности на детей. В античном мире они были счастливы, средневековье же стало для них адом.
Понадобился целый ряд веков, для того чтобы разум восторжествовал, чтобы дети были признаны ни в чем не повинными, как оно и есть на самом деле. Перестали верить в то, что природа человека дурна изначала.[204] Стало трудно сохранять в неприкосновенности варварский принцип, осуждавший на вечное проклятие всех мудрецов нехристиан, умственно отсталых и слабоумных, а также детей, умерших без крещения. Для последних придумали паллиатив — «преддверие рая», нечто вроде маленького ада, чуть менее мучительного, чем настоящий; там их души витали в слезах, разлученные с матерями.
Но этого было недостаточно: сердца жаждали большего. Вместе с Возрождением начался бунт любви против жестокости старых доктрин. Он имел целью во имя справедливости спасти невинных, осужденных религией, якобы проповедовавшей любовь и прощение. Но эта религия, в основе которой лежали два догмата: осуждение всех людей за грехи одного и искупление грехов всех людей одним — не могла отречься от первого из этих догматов, не поколебав второй.
Матери вновь стали верить в спасение своих детей. С тех пор они утверждают, не думая о том, насколько это вяжется с ортодоксальной религией: «Наши малютки и на небесах останутся теми же ангелочками, какими они были на земле».
201
Женская неверность — один из постоянных сюжетов средневековья. В другие времена она была менее распространена. Этот вечный повод для шуточек и скоромных анекдотов может лишь огорчить того, кому дано знать и понимать. Анекдоты эти как нельзя лучше свидетельствуют о чудовищной скуке, снедавшей тогда умы, о пустоте душ, не имевших пищи, подходящей для их суетности, о моральной прострации, об утрате надежд и воли, об отсутствии поисков пути к спасению. Недостаточно внимательным читателям эта глава покажется далекой от темы; на самом же деле — вся сущность темы — в этой главе
202
Если возразят, что малоразвитые умы (а это в наше время означает — все или почти все люди) избавлены от необходимости понимать, то надо признать, что эта страшная загадка потребовала под угрозой проклятия передачи всех человеческих знаний в руки кучки ученых, которые воображали, что им одним известна разгадка. И вот результат: к поставленной загадке добавлены были комментарии, столь же туманные, а обреченный на молчание род людской остается безгласным и бесплодным лицом к лицу с нею. В течение весьма длительного периода, с V по XI век, т. е. в течение времени, равного всей блестящей эпохе античности, человечество едва отважилось сочинить несколько молитв и детски наивных легенд, но даже это робкое литературное движение парализовалось категорическими запрещениями каролингских соборов. Недостаточно внимательным читателям эта глава покажется далекой от темы; на самом же деле — вся сущность темы — в этой главе
203
Оно не только призывало, но и искренно хотело. В этой трогательной тяге к любви — весь дух средневековья, и этим оно всегда будет вызывать у нас сочувственный отклик. Я не беру назад ни одного слова из сказанных мною об этом во втором томе «Истории Франции». Но тогда я больше говорил о стремлениях, об идеалах средневековья; ныне же, в книге, которая должна принести практическую пользу, я должен подчеркивать результаты, фактические итоги Я указал в конце тома (вышедшего в 1833 г.) на бессилие этого мировоззрения, выразив надежду, что ему удастся избежать полного крушения и что оно переродится. Как мы уже далеки от него, видно из того, что И мая 1844 г. в Палате один судья, искренно ортодоксальный, развил теорию, будто уголовное право вытекает из учения о первородном грехе и грехопадении... Даже католикам стало не по себе.
204
Прогресс юриспруденции поставил теологию в затруднительное положение. Пока юристы находили обоснования для суровейших законов об оскорблении величества, которые путем конфискации имущества и другими способами простирали кару и на потомков провинившегося, богословы могли сохранять незыблемым свой закон об оскорблении божьего величия, закон, каравший детей за грехи отцов. Но когда право сделалось более милосердным, стало все труднее и труднее отстаивать в теологии, трактующей о мире любви и всепрощения, чудовищный принцип наследственности греха, уже отвергнутый людским правосудием. Схоластики — св. Бонавентура, Иннокентий III, св. Фома — не нашли иного пути к смягчению этого принципа, как объявить, что дети будут избавлены от адских мук, однако над ними все же тяготеет вечное проклятие... Боссюэ очень хорошо доказал в дискуссии со Сфондрата, что эта доктрина вовсе не является особенностью учении янсенистов, как хотели представить дело, а поддерживается и церковью, и святыми отцами (за исключением Григория Назианзина), и соборами, и папами. Действительно, если освободить детей и от вечного проклятия, то придется отказаться от идеи о первородном грехе и его наследственности, идеи, лежащей в основе всей доктрины.