Это не значит, что вдохновляющая искра инстинкта отсутствует у всех таких людей, но рассудок быстро гасит или затмевает ее слабый свет. Преимущество гения в том, что у него вдохновение опережает рассудок, искра разгорается у него в яркое пламя. У других все процессы идут замедленно, последовательно, с промежутками, сводящими их на нет. У гения же эти промежутки заполнены, одно связано с другим, паузы отсутствуют; он — как непрерывно длящаяся молния вечности.
Инстинкт, быстрый, как электрический разряд, граничит с действием и превращается в него; претворенная таким образом идея овеществляется, оживает, становится созидательной силой.
У других, ныне заурядных людей, тоже имелась когда то в зародыше эта столь плодотворная двойственность: в них также сочетались человек инстинкта и человек рассудка. Но гармония между тем и другим быстро нарушается из за иного склада характера, от природы недоброго. С первых же шагов в школе вмешиваются гордость, хитрость, и в конце концов рассудок убивает инстинкт. Глупо чванясь своей преждевременной зрелостью, он презирает инстинкт, как слабого ребенка. Суетный и тщеславный, рассудок спешит согласиться с блестящими силлогизмами софистов и под давлением их насмешек отрекается от своего скромного родственника, чересчур приближающего их обоих к простому народу. Рассудок стремится даже перещеголять софистов; из боязни издевательств он начинает — какое кощунство! — сам издеваться над своим братом... Ну что же, он останется один, как перст; а в одиночку он бессилен. Рассудок — это еще не весь человек.
Гений ведет себя совершенно иначе. Он не боится, как бы его внутренний жар погас, его не страшат насмешки окружающих, он даже не слышит этих насмешек. В разуме гения нет ничего горького, иронического; он снисходительно относится к ребячествам инстинкта. Та часть души, которая повинуется инстинкту, нуждается, чтобы ее берегла другая часть, руководимая рассудком; слабая, смутная, она подвержена необузданным порывам, ибо, влекомая своими побуждениями, ослепленная любовью, устремляется навстречу свету. Рассудку хорошо известно, что хоть он озарен светом и в этом отношении выше инстинкта, но уступает ему в смысле животворящего тепла и жизненной силы, олицетворением которой является инстинкт. Разница между ними не в том, кто важнее, а скорее в том, кто старше. Все принимает сначала форму инстинкта. Нынешний разум еще вчера был инстинктом. Который ценнее? Кто это скажет? Быть может, преимущество на стороне младшего и более слабого?
Плодотворность гения, повторяем, в значительной мере обусловлена его добротой, мягкостью и снисходительностью, с какими он поощряет слабые потуги инстинкта. Он не заглушает их в себе самом, в своем внутреннем мире, и ему по душе их проявление в других людях, в природе. Везде и всюду его симпатии на стороне простых натур; благодаря его терпимости и покладистости в мозгу его то и дело пробуждаются к жизни все новые и новые замыслы.
Они приходят к нему сами. Бесчисленные, еще не принявшие определенной формы, разрозненные, не связанные друг с другом, они теснятся в его душе. И гений, человек с проницательным взором, не обращает внимания на то, что замыслы эти пока бесформенны, еле намечены, он радушно дает им приют. Он признателен им за то, что они полны жизни, он очищает и облагораживает их. Его гуманность приносит плоды: все, с чем он соприкасается, обогащает, поддерживает и укрепляет его. А для других мир похож на бесплодную пустыню, где они блуждают, ничего не находя.
Как не прийти любви в душу гения, до краев переполненную животворящими дарами природы? И любовь возникает. Откуда? Неизвестно. Любовь приходит, вот и все. Она будет жить и расти в сердце гения, как он сам живет на лоне природы, приемля все, питаясь всем, расцветая и хорошея, становясь квинтэссенцией гения, который сам является квинтэссенцией окружающего мира.
Творчество, высшая ступень жизни! Зародыш мысли, еще недавно неясной, расплывчатой и смутной, постепенно зреет в мозгу создателя, принимает все более четкие очертания, оживает, загорается ярким светом, и вот перед вами новое открытие, или произведение искусства, или поэма... Меня восхищает этот результат творческих усилий, но как мне хотелось бы проследить весь процесс его возникновения,[228] весь его внутриутробный период, когда его жизнь уже началась...
Сильные духом люди, самим богом избранные для свершения великих дел, расскажите нам, каков был тот священный миг, когда вас озарил первый проблеск идеи, приведшей к изобретению или к художественному произведению? С какими словами вы впервые обратились к своему творению? Какой диалог вело оно в вашей душе со всей ранее накопленной там мудростью? Расскажите, как благосклонно отнеслась эта мудрость к новому вашему детищу, как она содействовала его развитию, когда оно было еще сырым и бесформенным, как, нимало не стесняя его свободы, не оказывая на него давления, она помогала ему обрести нужную форму, выйти на волю и стать самим собой...
228
Как печально, что гениальные люди уничтожают вехи, но которым можно проследить их творческий путь при создании какого-нибудь шедевра! Они редко сохраняют его предварительные наброски, черновики и эскизы. Кое что можно найти с большим трудом и неполностью в последовательных сериях картин великих мастеров, непрерывно зарисовывавших все, что представлялось их воображению, и запечатлевших бессмертными произведениями каждый этап своего творчества. Можно этим путем проследить зарождение того или иного замысла у Рафаэля, Тициана, Рубенса, Рембрандта. Скажем лишь о последнем: «Добрый самаритянин», «Христос в Эммаусе», «Воскрешение Лазаря» и, наконец, «Христос, утешающий народ», наглядно показывают, как у великого художника, взволнованного зрелищем современных ему величайших людских бедствий, постепенно назревал замысел, пока не принял окончательную, столь хорошо всем знакомую форму, где была достигнута непревзойденная сила выразительности.