При одной моей поездке в Лион я посетил нескольких ткачей и по своему обыкновению выяснял, в чем их беды, как им помочь. В особенности я расспрашивал, не могли бы они, несмотря на расхождения во взглядах, объединиться, чтобы достичь определенных материальных, экономических целей. Один из ткачей, человек большого ума и высокой нравственности, хорошо чувствовавший, как близко к сердцу я принимал их положение и какими добрыми намерениями были вызваны мои расспросы, позволил мне зайти в них дальше, чем мне это когда либо удавалось. «Беда, — сказал он сначала, — заключается в том, что правительство целиком на стороне фабрикантов». — «А затем?» — «В их монополии, тирании, придирчивости». «И это все?» — спросил я. Он несколько минут помолчал, а затем со вздохом произнес: «Нет, сударь, еще одна беда: мы неспособны к объединению».
Эти слова больно резнули меня по сердцу, поразили, словно смертный приговор. Как много раз я вспоминал о них, как много у меня было случаев убедиться в их справедливости и верности! «Как! — говорил я себе. — Франция, всем известная своей исключительной способностью к общению, к передаче другим своих нравов, своего духа, теперь стала разобщенной разделенной навсегда? Если это так, то какие у нас шансы выжить, и не погибли ли мы уже, еще до наступления часа гибели? Неужто наши души мертвы? Неужто мы хуже наших отцов, чью способность объединяться так хвалят историки?[272] Неужто любовь и братство навеки изгнаны из этого мира?»
Одолеваемый этими кранными мыслями, стараясь, словно умирающий, дать себе отчет, жив ли я еще, я не стал искать ответа ни в высших, ни в низших слоях общества; я заглянул в собственную душу и увидел человека ни хорошего, ни дурного, принадлежащего одновременно к нескольким классам, человека, много видевшего и много страдавшего, в чьих мыслях отражались мысли народа, которому служили и ум его, и сердце. Хотя человек этот жил уединенно и обрек себя на добровольное одиночество, но тем не менее он сохранил способность к общению с другими людьми, симпатию к ним.
Точно так же обстоит и с остальными. В глубинах их душ таится незыблемая, нерушимая способность к взаимному общению. Она оставлена про запас; я чувствую ее в народных массах повсюду, где бываю, слушаю, наблюдаю. Но нет ничего удивительного в том, что эта инстинктивная тяга к общению, так подавляемая последние время, заглохла, глубоко затаилась. Партии обманывали народные массы, когда те проявляли этот инстинкт; промышленники его использовали; правительством он взят под подозрение. Он — в состоянии спячки, ничем не проявляет себя. Все силы общества ополчились на наше стремление к общности! Они умеют соединять лишь камни, а людей разъединяют.
Благотворительность никак не может возместить нехватку духа общения. Идея равенства, появившись недавно, убила (на время) предшествовавшую ей идею благожелательного покровительства, родственного, отеческого отношения. Богач сурово заявил бедняку: «Ты требуешь равенства, звания брата? Ну что ж, ладно! Но с этой минуты не рассчитывай на мою помощь. Бог возложил на меня обязанности отца, ты сам освободил меня от них, потребовав равенства».[273]
Наш народ поддается обману меньше, чем какой бы то ни было другой. Несмотря на всю его общительность, его нельзя провести ни заискиваниями, ни разыгрыванием какой нибудь социальной комедии. Французы не склонны к уничижению, как немцы, и не снимают шляпу, как англичане, перед всяким, кто богат или знатен. Заговорите с французом, он ответит вам учтиво, приветливо; поверьте, что его интересует не занимаемое вами положение, а вы сами.
Французы многое пережили: революцию, войну. Таких людей, конечно, трудно шести за собой, трудно объединять. Почему? Именно потому, что у любого из них сильно развита индивидуальность.
Во время войны в Африке, войны, требовавшей от всех большого мужества, ибо каждый мог рассчитывать лишь на себя, французы показали себя закаленными, как сталь. Мы, конечно, вправе ждать «и добиваться, чтобы они были такими же и накануне кризиса, грозящего Европе. Но не удивляйтесь, что эти львы, вернувшиеся лишь недавно, остались до некоторой степени нелюдимыми и независимыми, хоть они и обузданы Законом.
Таких людей, предупреждаю вас, можно объединить лишь любовью или дружбой. Не думайте, что их можно сплотить в союз, ничем не одушевляемый, в союз негативный, члены которого, не любя друг друга, уживаются вместе только из экономических соображений или по природному добродушию, как например, немецкие рабочие в Цюрихе. Не больше подходят для французов и кооперативные союзы англичан, которые отлично объединяются для той или иной задачи, даже ненавидя друг друга и противодействуя один другому там, где их интересы расходятся. Во Франции могут привиться лишь объединения, основанные на дружбе; это невыгодно для ее промышленности, но доказывает ее превосходство в социальном отношении. Союз обусловлен здесь не мягкостью характеров, не схожестью привычек, не общей жестокостью, как у охотников, объединяющихся в компанию, словно волки в стаю, чтобы затравить дичь. Здесь возможен только один союз — союз людей, проникнутых общим духом.
272
Старинные союзы варваров связывала, словно железной цепью, жизненная необходимость в таком объединении и уверенность в том, что разобщенность приведет к гибели (см. в моем «Происхождении права» о жутких обычаях пить кровь друг друга, совместно проливать ее на землю и т. д.).
В монастырских общинах дружба строжайше воспрещалась, как кража того, что принадлежит богу (см. мою «Историю Франции», т. 5, примечание к стр. 12).
По существующим и в наши дни примитивным союзам подмастерьев, по их попыткам реформировать свою структуру (А. Пердигье*) мы можем судить о том, что представляли собою ассоциации ремесленников в средние века. В таких братствах, членов которых объединяли общая опасность, общая молитва (столь естественная в минуту опасности), ненависть к чужакам была развита больше, чем любовь друг к другу. И в процессиях, и в стычках цеховые корпорации сплачивались вокруг знамени с изображением святого — покровителя цеха. Это были не столько братства, сколько оборонительные союзы, а иногда и наступательные, вызванные к жизни соперничеством между отдельными ремеслами и взаимной завистью.
273
Мир должен ради своего спасения стремиться установить согласие между этими двумя идеями. Братство и отцовство, противоречащие друг другу в семье, вполне совместимы в обществе. Как я уже говорил, общество может найти путь к их примирению между собою, взяв за образец внутренний мир каждого человека (см. конец второй части).