Инстинкт, быстрый, как электрический разряд, граничит с действием и превращается в него; претворенная таким образом идея овеществляется, оживает, становится созидательной силой.
У других, ныне заурядных людей, тоже имелась когда-то в зародыше эта столь плодотворная двойственность: в них также сочетались человек инстинкта и человек рассудка. Но гармония между тем и другим быстро нарушается из-за иного склада характера, от природы недоброго. С первых же шагов в школе вмешиваются гордость, хитрость, и в конце концов рассудок убивает инстинкт. Глупо чванясь своей преждевременной зрелостью, он презирает инстинкт, как слабого ребенка. Суетный и тщеславный, рассудок спешит согласиться с блестящими силлогизмами софистов и под давлением их насмешек отрекается от своего скромного родственника, чересчур приближающего их обоих к простому народу. Рассудок стремится даже перещеголять софистов; из боязни издевательств он начинает – какое кощунство! – сам издеваться над своим братом… Ну что же, он останется один, как перст; а в одиночку он бессилен. Рассудок – это еще не весь человек.
Гений ведет себя совершенно иначе. Он не боится, как бы его внутренний жар погас, его не страшат насмешки окружающих, он даже не слышит этих насмешек. В разуме гения нет ничего горького, иронического; он снисходительно относится к ребячествам инстинкта. Та часть души, которая повинуется инстинкту, нуждается, чтобы ее берегла другая часть, руководимая рассудком; слабая, смутная, она подвержена необузданным порывам, ибо, влекомая своими побуждениями, ослепленная любовью, устремляется навстречу свету. Рассудку хорошо известно, что хоть он озарен светом и в этом отношении выше инстинкта, но уступает ему в смысле животворящего тепла и жизненной силы, олицетворением которой является инстинкт. Разница между ними не в том, кто важнее, а скорее в том, кто старше. Все принимает сначала форму инстинкта. Нынешний разум еще вчера был инстинктом. Который ценнее? Кто это скажет? Быть может, преимущество на стороне младшего и более слабого?
Плодотворность гения, повторяем, в значительной мере обусловлена его добротой, мягкостью и снисходительностью, с какими он поощряет слабые потуги инстинкта. Он не заглушает их в себе самом, в своем внутреннем мире, и ему по душе их проявление в других людях, в природе. Везде и всюду его симпатии на стороне простых натур; благодаря его терпимости и покладистости в мозгу его то и дело пробуждаются к жизни все новые и новые замыслы.
Они приходят к нему сами. Бесчисленные, еще не принявшие определенной формы, разрозненные, не связанные друг с другом, они теснятся в его душе. И гений, человек с проницательным взором, не обращает внимания на то, что замыслы эти пока бесформенны, еле намечены, он радушно дает им приют. Он признателен им за то, что они полны жизни, он очищает и облагораживает их. Его гуманность приносит плоды: все, с чем он соприкасается, обогащает, поддерживает и укрепляет его. А для других мир похож на бесплодную пустыню, где они блуждают, ничего не находя.
Как не прийти любви в душу гения, до краев переполненную животворящими дарами природы? И любовь возникает. Откуда? Неизвестно. Любовь приходит, вот и все. Она будет жить и расти в сердце гения, как он сам живет на лоне природы, приемля все, питаясь всем, расцветая и хорошея, становясь квинтэссенцией гения, который сам является квинтэссенцией окружающего мира.
Творчество, высшая ступень жизни! Зародыш мысли, еще недавно неясной, расплывчатой и смутной, постепенно зреет в мозгу создателя, принимает все более четкие очертания, оживает, загорается ярким светом, и вот перед вами новое открытие, или произведение искусства, или поэма… Меня восхищает этот результат творческих усилий, но как мне хотелось бы проследить весь процесс его возникновения,[228] весь его внутриутробный период, когда его жизнь уже началась…
Сильные духом люди, самим богом избранные для свершения великих дел, расскажите нам, каков был тот священный миг, когда вас озарил первый проблеск идеи, приведшей к изобретению или к художественному произведению? С какими словами вы впервые обратились к своему творению? Какой диалог вело оно в вашей душе со всей ранее накопленной там мудростью? Расскажите, как благосклонно отнеслась эта мудрость к новому вашему детищу, как она содействовала его развитию, когда оно было еще сырым и бесформенным, как, нимало не стесняя его свободы, не оказывая на него давления, она помогала ему обрести нужную форму, выйти на волю и стать самим собой…
Если бы вы поведали нам обо всем этом, то для нас прояснились бы не только вопросы искусства, но и вопросы морали, воспитания, политики. Если бы мы знали, как гений вынашивает свою заветную мысль, как они ладят друг с другом, как умело и осторожно, не посягая на ее самобытность, он помогает ей вылупиться на свет, мы нашли бы путь, по которому должен следовать и художник, и воспитатель, и преобразователь общества.[229]
Вот куда нам следовало бы заглянуть! В душе гения, где разум и инстинкт находятся в такой полной гармонии, и нужно искать образец социального устройства. Душа гениального человека – душа явно божественная, ибо она творит, подобно богу; это – внутреннее царство, по типу которого надо строить общество, чтобы оно было совершенным.
Гений потому гармоничен и плодотворен, что оба начала, заложенные в нем, – инстинкт и разум действуют во взаимном понимании и согласии.
Так же и общество будет наиболее гармонично развито, наиболее продуктивно, если образованные классы, более склонные к интеллектуальной жизни, приняв и усыновив людей инстинкта и действия, поделятся с ними светом знаний, а у них позаимствуют жар души.[230]
«Это – разные вещи! – скажут мне. – Или вы не видите, что в душе каждого человека внутреннее царство состоит из родственных элементов? Сближения между кровными родственниками достичь нетрудно. А в обществе столько разнородных, враждующих элементов, дающих друг другу отпор. Обстановка здесь гораздо сложнее. Да что там! Один из сравниваемых объектов почти противоположен другому: в одном виден лишь мир, в другом – война».
Ах, если бы это возражение было правильным и я мог бы его принять! Если бы раздоры существовали только в обществе, а во внутреннем царстве каждого человека, на вид таком едином, действительно царил мир! Но чувствую, что скорее всего это не так. Даже кипящая всюду борьба за жизнь не так жестока, как внутренняя борьба в душе каждого из нас, как наши споры с самими собою, споры, которые ведет homo duplex.[231]
Проявления этой борьбы можно увидеть у любого. И если в душе гения царят мир и спокойствие, то это объясняется – о дивная тайна! – теми уступками, какие делают друг другу заключенные в нем противоположные начала. Не забывайте, что в основе искусства, как и в основе общества, лежит способность к самопожертвованию.
Эта борьба вполне оправдывает себя. Произведение, обреченное, казалось бы, на пассивную, инертную жизнь, влияет на своего творца. Оно ведет его к моральному совершенствованию, как бы в благодарность за ту любовь, с какою автор пестовал его, когда оно было еще незрелым, не оперившимся, бесформенным. Он его создал, но теперь оно заставляет своего создателя переродиться; по мере своего роста оно делает его и лучше и добрее. Если бы не пагубное влияние окружающего мира с его бедствиями, нуждами, неизбежными раздорами, то было бы видно, что нет такого гения, который не обладал бы сердцем героя.
Все эти испытания душевной стойкости, о которых мир не имеет понятия, ограждают гения от опасности впасть в гордыню. Если он и парирует глупые насмешки обывателей, то делает это не для себя, а для своего творения, во имя его. Сам он остается мягким душой, но способным на героические поступки, всегда близкие детям, простым натурам, народу. Хотя он творит великие дела, но всегда принимает сторону малых сих. Он не обращает внимания на толпу честолюбцев и проныр, которые мельтешат вокруг него, над всем издеваются, все отрицают, изрекая софизмы. Пусть они торжествуют, снуют, сколько им вздумается, в поисках новых путей! Он, храня спокойствие, останется там, куда придут все простые натуры, – у ступеней божьего престола.
228
Как печально, что гениальные люди уничтожают вехи, но которым можно проследить их творческий путь при создании какого-нибудь шедевра! Они редко сохраняют его предварительные наброски, черновики и эскизы. Кое-что можно найти с большим трудом и неполностью в последовательных сериях картин великих мастеров, непрерывно зарисовывавших все, что представлялось их воображению, и запечатлевших бессмертными произведениями каждый этап своего творчества. Можно этим путем проследить зарождение того или иного замысла у Рафаэля, Тициана, Рубенса, Рембрандта. Скажем лишь о последнем: «Добрый самаритянин», «Христос в Эммаусе», «Воскрешение Лазаря» и, наконец, «Христос, утешающий народ», наглядно показывают, как у великого художника, взволнованного зрелищем современных ему величайших людских бедствий, постепенно назревал замысел, пока не принял окончательную, столь хорошо всем знакомую форму, где была достигнута непревзойденная сила выразительности.
229
Это не простое сравнение, подобное тому, какое дает Платон в четвертой книге «О государстве». Нет, это сущность дела, его главный смысл, основа всего, ключ ко всему. Когда люди увидят, что всякое социальное устройство, как в зеркале, отражается в их внутреннем мире, то поймут, что он – начало, источник, первопричина любого общественного строя или, вернее, одно целое с ним.
В борьбе душ, в их взаимном влиянии, которое ведет к прогрессу и культурному росту, в многообразии непрерывно происходящих контактов, союзов и столкновений между ними – вот где философия должна искать тайну и политики, и педагогики, и социологии. Художник растит свое творение, отец растит своего ребенка, общество растит классы, пока они еще в младенческом возрасте; это аналогичные процессы, и благодаря развитию науки и любви эту аналогию можно будет проводить все шире и шире.
Но такую науку надо еще создать. Философы, обсуждая одни и те же идеи целую вечность, еще ничего не сделали в этой области, мистики, столько копавшиеся в человеческой душе, до рези в глазах искали там бога. Он, несомненно, есть там, но увидеть его можно гораздо лучше, если искать его в том образе, какой он оставил во внутреннем мире человека – в граде человеческом и граде божьем.
230
Этот принцип следует распространить и на огромное общество, которое составляет весь род людской. У одного народа на данном этапе его развития преобладает, положим, инстинкт, у другого – разум. Когда эти народы придут в соприкосновение, то более просвещенный народ должен, во имя гуманности и во имя собственных интересов, найти общий язык с тем, который руководствуется лишь первобытным инстинктом.