Как Иов,[288] сидит Франция на своем (пепелище, окруженная другими народами, которые вопрошают ее, обнадеживают и подбадривают, пытаются улучшить ее участь, спасти ее.
«Где твои суда, твои машины?» – спрашивает Англия. «Где твоя смекалка? – задает вопрос Германия. – Нет ли у тебя, по крайней мере как у Италии, дивных произведений искусства?»
Добрые сестры, утешающие Францию таким манером, позвольте ответить вам за нее. Ведь она больна, склонила главу долу и не может говорить.
Если бы нагромоздить в одну кучу осе, что каждая нация бескорыстно принесла в жертву ради общего блага всех народов, – золото, кровь, всевозможные труды и свершения, – то из вложенного Францией получилась бы пирамида высотой до самых небес. А вклад всех других наций, сколько бы их ни было, образовал бы кучку, не доходящую до колен ребенка.
Так что не говорите соболезнующим тоном: «Как Франция бледна!» Она бледна потому, что пролила за вас свою кровь. Не говорите: «Как Франция бедна!» Она бедна потому, что без счета тратила на ваше дело.[289] И, лишившись всего, она промолвила: «У меня больше нет ни золота, ни серебра, но то, что у меня осталось, я отдаю вам!» И она отдала вам свою душу: вы живете ее щедрым даром.[290]
«Все, что у меня осталось, я отдаю вам!» Послушайте, народы, вспомните то, чего вы никогда не узнали бы без нас; не оскудеет рука дающего. Дух Франции дремлет, но все такой же цельный, всегда готовый пробудиться.
Вот уже много лет, как я и Франция – одно. Мне кажется, что я прожил вместе с нею, день за днем, все две тысячи лет ее существования. Самые скверные дни мы видели вместе, и я твердо уверовал, что Франция – страна неувядаемой надежды. Бог возлюбил ее больше, чем другие нации, ибо она видит в потемках, там, где взоры других бессильны; в кромешном мраке, царившем и в средние века и позже, никто не в силах был разглядеть дали, одна лишь Франция увидела их.
Вот что такое Франция! Никогда не говорите о ней «кончено!», ибо она всегда начнет сызнова.
Когда наши галлькие крестьяне временно изгнали римлян и основали Галльскую империю, они вычеканили на своих монетах слово: «Надежда». Оно было главным словом их языка.
Глава VI
Франция как высший догмат и как легенда
Вера во Францию – религия
С улыбкой говоря: «Франция – дитя Европы», иностранцы думают, что этим сказано все.
Если вы дадите Франции это звание (а оно не так-то мало значит), то вам придется признать, что это дитя подобно Соломону, восседающему на троне и вершащему правосудие. Кто, кроме Франции, сохранил традиции права? Права и церковного, и общественного, и гражданского: кресло Паниниана[291] и престол Григория VII?
Где, как не здесь, сохранились традиции Рима? Начиная со времен Людовика Святого,[292] где, как не здесь, ищет Европа правосудия, пап, императоров, королей? Кто может отрицать гегемонию Франции: по части богословия – в лице Жерсона[293] и Боссюэ, по части философии – в лице Декарта[294] и Вольтера,[295] по части юриспруденции – в лице Кюжаса и Дюмулена,[296] по части общественных наук – в лице Монтескье[297] и Руссо? Законы Франции, являющиеся не чем иным, как законами разума, приходится применять даже ее врагам! Недавно англичане ввели французский гражданский кодекс на острове Цейлон.
Рим первенствовал в эпоху невежества, его владычество было эфемерно. Франция же главенствует в эпоху просвещенную.
Это – не случайность истории, это достигнуто не революционным переворотом, нет, это – законное следствие традиций, связь которых между собою длится уже две тысячи лет. Ни у одного народа не найти подобного примера. Наш народ продолжает великое развитие человечества, оставившее столь отчетливый след в языках: от Индии – к Греции, от Греции – к Риму, от Рима – к нам.
История всякого другого народа укорочена, лишь история Франции полна. В истории Италии не хватает последних веков, в истории Англии и Германии недостает начала. Лишь взяв историю Франции, вы узнаете историю всего мира.
В этой величественной традиции – не только непрерывность, но и прогресс. Франция продолжает дело Рима и христианства. Но то, что христианство лишь посулило, Франция привела в исполнение: братство и равенство, обещанные лишь в будущей жизни, она преподала миру как земной закон.
У нашей нации есть два огромных преимущества, какие не встретишь больше нигде: в одно и то же время у нее имеются и принцип, и легенда. В ней зародилась самая великая и гуманная идея, и вместе с тем она обладает наиболее освященными историей традициями.
Этот принцип, эта идея, в средние века бывшая глубоко запрятанной под богословскими догматами, называется на простом языке всеобщим братством.
Эти традиции, связывая Цезаря с Карлом Великим и Людовиком Святым, Людовика XIV – с Наполеоном, сделали историю Франции историей человечества. История нашей страны увековечила в различных формах общечеловеческий идеал от Людовика Святого – до Жанны д'Арк[298] и от нее – до молодых генералов нашей Революции. Наших героев, наших святых каждый народ считает своими, чтит, благословляет и оплакивает их. «Всякий человек, – сказал один беспристрастный американский философ,[299] – любит в первую очередь свою родину, а затем Францию». А сколько людей предпочитает жить во Франции, а не на своей родине! Бедные перелетные птицы! Едва им удается порвать связывающие их путы, они стараются осесть у нас, найти убежище, отогреться хоть на время. Они молча признают, что Франция сделалась отечеством для всех людей.
Францию, ставшую прибежищем для всего мира, уже нельзя рассматривать просто как нацию: она – живое воплощение братства. В какой бы упадок она ни пришла, у нее всегда сохранится в самой сокровенной ее глуби тог животворный принцип, благодаря которому у нее всегда останутся шансы на возрождение, что бы с нею ни случилось.
В тот день, когда Франция вспомнит, что она была и должна быть спасителем людского рода, и соберет своих детей, чтобы внушить им как высшую религию веру в нее, она оживет и снова станет прочна, как гранит. То, что я говорю, очень серьезно, я долго думал об этом. Может быть, здесь – залог возрождения нашей страны. Лишь она одна вправе так верить в себя, ибо она теснее, чем какая-либо другая страна, связала свои интересы и судьбы с интересами и судьбами человечества. Лишь она одна может это сделать, ибо ее великая, легендарная история (история и нации, и людей) полнее, последовательнее истории любого другого народа и по взаимосвязи событий в наибольшей степени отвечает требованиям рассудка.
Тут нет никакого фанатизма; нельзя приклеивать такой ярлык к серьезному выводу, основанному на длительном изучении предмета. Мне было бы нетрудно доказать, что история других народов пестрит легендами, не принятыми остальным миром. Эти легенды зачастую не связаны между собою, каждая из них стоит особняком; они – славно ряд ярких точек далеких друг от друга.[300] Национальная же легенда Франции – словно непрерывная широкая полоса света, настоящий Млечный путь, к которому прикованы все взоры.
Англия и Германия и по крови, и по языку, и по инстинкту чужды великой римско-христианской демократической традиции мира. Правда, они кое-что заимствуют из нее, но без всякой гармонии с принципами, свойственными им самим; они заимствуют косвенно, неуклюже, нерешительно, в одно и то же время берут и отвергают. Приглядитесь к этим народам, и вы заметите как в их быту, так и в состоянии умов разлад между жизнью и принципами, разлад, которого во Франции нет. Эта дисгармония (даже если не учитывать ее истинной сущности и ограничиться внешними формами, в какие она выливается, например, в одной лишь области искусства) всегда будет мешать миру учиться у этих стран, искать в них образцы, достойные подражания.
288
289
То, что я пишу, лишь в слабой степени отражает мысли, мучившие меня всякий раз, когда я переезжал границу. Особенно однажды, когда я ехал в Швейцарию, как тягостно было видеть нищих крестьян Франш-Контэ и вдруг, переправившись через пограничный ручей, наблюдать зажиточных, хорошо одетых, видимо счастливых, жителей Невшательского кантона…
В сущности, что представляют собою два основных бремени, под тяжестью которых Франция изнемогает, – долги и армия? Это жертвы, приносимые ею не только самой себе, но и всему миру. Долги – это деньги, которые Франция платит за то, что указала миру путь к спасению, дала ему закон свободы; он списал у нее этот закон, клевеща на нее же А войска Франции – ведь это защита всего мира, резерв, сохраняемый для того дня, когда нахлынут варвары или когда Германия, в поисках единства, которого она добивается со времен Карла Великого, будет вынуждена либо спрятаться за нашей спиной, либо стать авангардом России в походе против свободы…
290
Нет, не машинная промышленность Англии, не схоластика немецкой философии (машинизм другого рода) оживляют мир, а дыхание Франции, каково бы ни было теперь ее положение, тот скрытый жар Революции, который Европа хранит доныне.
291
292
293
294
295
296
297
298
299
Речь идет, по-видимому, о Бенджамене Франклине (1706–1790), выдающемся 'американском общественном деятеле и писателе.
300
Кажется, особенно много легенд создал немецкий народ: о неуязвимости Зигфрида, о Фридрихе Барбароссе, о Гетце с железной рукой… Но все эти поэтические произведения тянут назад, в прошлое, плодят несбыточные мечты, бесплодные сетования. О Лютере, отвергнутом и оплеванном доброй половиной Германии, не могла сложиться легенда. Фридрих Великий – не столько немец, сколько пруссак (это совсем другое дело), а по философскому складу ума – француз; он оставил след в умах, но не в сердцах, его мощь ничего не дала ни поэзии, ни национальному духу Германии.
Исторические легенды Англии, возникшие под влиянием побед Эдуарда III и Елизаветы, повествуют о подвигах, но мы не находим в них положительных героев. Благодаря Шекспиру, один отрицательный тип оказал большое влияние на дух английского народа и до сих пор отражен в нем; я говорю о Ричарде III. Любопытно отметить, как легко рушатся английские традиции: это происходило трижды, и каждый раз можно было подумать, будто появился новый народ… Баллады о Робине Гуде и другие, баюкавшие английских детей в средние века, уступили место Шекспиру; Шекспир был убит Библией, Кромвелем и Мильтоном, а ныне всех их вытесняют индустриализм и полувеликие люди новых времен. Где же тот цельный человек, о котором могла бы быть создана легенда?