Ко всему этому, в глубоком немецком тылу мы провели две конференции — партийную и общепартизанскую. И это, как мне кажется, также можно назвать явлением небывалым в истории.
Лесную деревушку Гуры, где размещался штаб объединенных партизанских отрядов Брянщины, партизаны прозвали «Москвой». Как обычный крупный войсковой штаб, наш партизанский центр был оборудован узлом связи. Телефонные линии вели ко всем южным партизанским отрядам. Общее протяжение проводов достигало шестисот километров. С отрядами, расположенными на севере, и со штабом фронта мы поддерживали теперь постоянную радиосвязь — в нашем распоряжении имелось около сорока радиостанций.
Каждую ночь на наши лесные аэродромы прибывало до двадцати транспортных самолетов. Они доставляли оружие, боеприпасы, медикаменты, почту. На Большую Землю они вывозили раненых и документальные материалы, требующиеся Ставке или Штабу фронта.
В нашей «Москве» работали курсы подрывников и командиров, насчитывающие около двухсот пятидесяти курсантов (я на этих курсах читал тактику диверсии и лекции по истории партии).
Сюда, в нашу партизанскую столицу, 5 июня съехались делегаты от всех партийных партизанских организаций. Около четырех тысяч коммунистов насчитывали к тому времени наши партийные ряды. На конференцию в Гуры прибыло сто восемьдесят делегатов.
Хорошо запомнился мне этот день, когда я снова встретился со своими друзьями-выгоничевцами — Мажукиным, Фильковским и Тарасовым. Не знаю, потому ли, что все они, так же как и я, испытывали радостный подъем по случаю такого важного события, потому ли, что боевые успехи и ясные перспективы на будущее окрыляли их, но и Мажукин, и Фильковский, и Тарасов казались мне помолодевшими.
Ни одно здание в Гурах не могло вместить всех собравшихся. Поэтому конференция проходила на лесной поляне, усеянной распустившимися ландышами.
Километрах в пяти от того места, где полукругом возле стола президиума расположились делегаты, шел бой. Немцы после недельной передышки возобновили атаки на партизанский район, и теперь за Десной вторые сутки упорно, но безуспешно пытались выбить наши отряды из села Радутиио, вблизи Трубчевска. Все время, пока длилась конференция, не смолкал гул артиллерийской канонады.
С докладом о создании штаба объединенных партизанских отрядов и усилении боевой деятельности выступил Алексей Дмитриевич Бондаренко.
— Немцы хотят нам помешать, говорил он, приподнимая палец и приглашая прислушаться к артиллерийскому гулу, — но это им не удастся. Еще совсем недавно мы иначе чувствовали бы себя в такой близи от боевых действий. Кое у кого, наверное, кулаки бы чесались подраться. А сейчас мы с вами спокойно продолжаем совещание, зная, что вашу оборону противник не одолеет. Невзгоды и трудности организационного периода далеко позади. Мы уже не разрозненные одиночки или группы смельчаков, а монолитная партизанская армия…
Бондаренко говорил о новых задачах брянских партизан, об особом положении партизанских баз в Брянском, лесу в связи с возможной организацией рейдов в глубокий тыл врага. Он раскрывал перед нами волнующие перспективы. Когда Бондаренко заговорил о роли партийных организаций и отдельных коммунистов, Суслин, который должен был выступать вторым, написал ему записку;
«Не вторгайся в область моего доклада».
Я сидел за столом президиума рядом с Суслиным и видел, что он писал. И усмехнулся про себя, вспомнив, как Суслин поссорился с нами, выгоничевцами, когда наши хлопцы забрели однажды в Навлинский район. Суслин оставался верен себе.
Усмехнулся и Бондаренко, прочитав записку Суслина, но по другому поводу.
— Суслин боится, что я отнимаю у него кусок хлеба, — шутливо сказал он, пробежав записку. — Не беспокойся, товарищ Суслин. Не помешает лишний раз напомнить собравшимся, что Партизанское движение в тех размерах, каких оно достигло, есть дело рук партии, руководящей всем советским народом. Я хочу напомнить товарищам также о той огромной помощи, которую нам оказывает советский народ оружием, патронами, толом, медикаментами. И это обязывает нас драться еще лучше, еще решительнее уничтожать врага.