— Долго ты намерен скрываться таким способом? — с трудом сдерживаясь, спросил я Задорного.
— Пошто скрываться? Я не скрываюсь, хоть сейчас в бой пойду. Боюсь я, что ли? Почитай, от Ковеля в боях. То разве моя вина, что я свое место потерял? Солдата определить надо, чтобы он знал, где его место. А так, не определившись, до морковкиных заговен проходить можно.
Казалось, санитар готов был перейти на нас в наступление за нераспорядительность. Из документов у него оказался единственный солдатский — черная трубочка.
— Винтовка есть?
— Есть. — Он отбарабанил номер винтовки. — И санитарная сумка есть.
Что с ним было делать? Мы назначили Задорного санитаром первой роты, и, надо сказать, он оправдал на деле свой взгляд на то, что солдат должен знать свое место. Он перевязывал раненых на поле боя, вытаскивал их из-под огня до тех пор, пока сам не был тяжело ранен двумя осколками мины в живот. Из-под огня его самого вынес легко раненный боец, которого он хотел перевязать на поле боя. Смолькин был очень растроган, узнав о случившемся с Задорным, и пошел его навестить.
— Не сердись на меня, товарищ командир, — еле переводя дыхание, зашептал запекающимися губами Задорный. — Почти от Ковеля в боях, но чтобы бояться, так я не боюсь. Бойца определить надо, чтобы знал, где он и что…
Оборона на нашем участке продолжала оставаться непоколебимой. Глядя на героические усилия донбассовцев и гомельчан, я думал: «Не сдвинет нас враг». Но мы были заняты на узком отрезке фронта и не видели, не знали того, что делается на других участках. А там произошло то, что часто происходило в тяжелое время первых месяцев войны. Пока мы бились под Семеновкой, обороняя Гомель, враг вступил в город с севера.
К вечеру 19 августа я получил приказание — срочно прибыть в штаб армии, а командование передать Смолькину.
ПАРТИЗАНЫ ИЗ ЛЕНИНО
В штабе армии я узнал, что меня вызывали в Военный совет, в политотделе я должен был взять партизанский материал и с ним явиться к членам совета. «Неужели новое дело?» — подумал я.
Получив тощую, с синими корками папку и сунув ее подмышку, я направился узкой лесной тропой к палатке Военного совета.
Жгло солнце. На грудь прыгали кузнечики, над головой жужжали жуки. Я отбивался от насекомых своей папкой… Что-то мне скажут в Военном совете? Быть может, моя обязанность всего лишь — доставить эту папку с грифом «Совершенно секретно»?
В палатке Военного совета я застал и Колонина и Калинина. После Гомеля я не виделся с ними. Хотелось поговорить о героизме батальона донбассовцев, хотелось излить душу, но Колонии одним словом исчерпал всю тему.
— Повоевал? — спросил он.
Я посмотрел на него вопросительно.
— Садись.
Я сел.
— В партизанском деле понимаете что-нибудь, товарищ Андреев? — спросил Калинин.
Такого вопроса я не ждал. А пристальный, тяжелый взгляд Калинина требовал немедленного и, казалось, непременно положительного ответа.
— Нет, — подумав, ответил я, — ничего не понимаю.
И действительно, я ничего не понимал в партизанском деле. Я думал, что этим откровенным ответом огорчу членов Военного совета. Но ом и, переглянувшись, одновременно улыбнулись, и Колонии сказал:
— До твоего прихода мы тоже признались друг другу, что ничего в партизанском деле не смыслим. А кто смыслит? Ясно одно — откладывать нельзя, партизанами пора серьезно заняться. Вот и поговорим…
Говорили, впрочем, недолго. И без разговоров было ясно, что партизанское движение требует пристального внимания и помощи армии, что мы должны оказать партизанам поддержку и оружием, и советом, и кадрами.
— Чего вы требуете от меня? — спросил я.
— Вы будете работать с партизанами, — сказал Колонии.
— Прошу разъяснить, в чем мои обязанности. С чего начинать?
— Задать такой вопрос и мы можем. На первый случай загляни в свою синюю папку, — посоветовал Колонии.
Калинин потребовал от секретаря еще одну папку. В ней хранились списки отрядов и групп, оставленных советскими и партийными органами Белоруссии в тылу врага.