— Пока я не строил далеких планов, — ответил он.
— О чем же ты думал?
— О глупом болотном положении и о том, как из него выбраться?
— Лишь бы из болота, а там хоть к чорту в зубы?
— Нет, зачем же.
— Значит, есть планы — выбраться и не попасть в руки немцев? Так?
— Так.
— А ты, Хусаин?
— Тоже так думаю, — ответил Хусаин.
Хусаин вел себя все время превосходно, но на исходе вторых суток он почувствовал себя плохо — его знобило, он начал слабеть. Метался, стонал во сне.
Ко всем неприятностям пребывания в болоте прибавился голод. Две банки консервов, случайно уцелевшие в карманах моего плаща, за эти дни были израсходованы, банки превращены в кружки для воды. Мы питались ягодами — ежевикой, кажется. Их добывал Хусаин, по-пластунски совершая путь в кустарник и обратно. На пятые сутки установилась тишина. Никто в нас больше не стрелял. Опухоль на ноге еще не прошла, нога ныла. Но нужно было думать о дальнейшем. Обследовали свое имущество: два пистолета, карабин и по обойме патронов. Не густо. Мы выбрались на островок, сплошь закиданный армейским обмундированием. Целый склад! В ворохах обмундирования рылся человек в гражданской одежде.
— Я свой, свой, — быстро заговорил он.
Это был мальчик лет четырнадцати. Нас, видимо, он встречал не первых и привык к подобным знакомствам.
— Не бойтесь меня, я вам помогаю, пленным…
— Откуда ты взял, сосунок, что мы пленные? — вспылил Томаш.
Слово «пленные» резнуло ухо и мне. Но я подал знак Томашу замолчать. Мы с Томашом выбрали из кучи обмундирования теплые фуфайки; в плащах было холодно. Мальчик оказался словоохотливым. Он сказал нам, что деревня называется Мокляки, а рядом — Кроты, что немцы сегодня рано утром ушли. У мальчика была с собой еда, и он поделился с нами. С жадностью ели мы необычайно вкусные лепешки и сало, а мальчик рассказывал нам о бое на переправе и о немцах:
— Целый день так, с самого утра: то наши мост возьмут, то немцы, то наши, то немцы. Потом много танков пришло, и наши больше не взяли… Много там наших побили, а фашистов — еще богаче…
Звали мальчика Григорием. Он подметил беспечность немцев — нашим бойцам удается уходить из-под самого их носа, выдавая себя за местных жителей. Конечно, для этого нужно переодеться.
Томаш горько усмехнулся.
— И переодеваются?
— Эге, переодеваются, — ответил мальчик.
Странно было слышать слово «переодеваются». По секрету мальчик сказал, что на выселках ховаются командиры, лечат раненого полковника. Григорий подчеркнул это «по секрету» — как порядочным, на его взгляд, людям.
— Полковника? — переспросил я.
— Эге.
— Тяжело ранен?
— Не дюже, кажут. В ногу, да заражение какое-то приключилось, опух к горлу подходит… Не выживет он, умрет. Беда тут раненому человеку. Здоровый еще как-нибудь переховается, а раненому куда деваться? Беда…
— А где командиры его лечат?
— Вон там, в кукурузе, — и Гришка показал на большое кукурузное поле, примыкавшее к выселкам.
Моросил надоедливый дождь. Я посмотрел на Гришку, потом на серые мрачные тучи, плывшие над макушками деревьев, на кукурузное поле, где незнакомые командиры лечат полковника, и повторил про себя слова Гришки: «Беда тут раненому человеку».
— Сколько командиров? — спросил я затем.
— Трое, — ответил Гришка. — Да смотрите, только дюже надежным можно…
— Не бойся, — успокоил я Гришку, — мы надежные…
Мы снова вошли в холодную, грязную болотную воду, но теперь это нас не страшило. Впереди нас ждала встреча с товарищами по оружию.
Мы перебрались на сушу, и Гришка побежал в кукурузу, чтобы предупредить часового, а мы сели переобуваться. Мои новые хромовые сапоги разбухли и с трудом, с помощью Томаша, я снял их с ног и с еще большим трудом натянул снова. Вернулся Гришка. Вместе с ним подошел к нам молодой рослый парень.
— Умер полковник, — сообщил Гришка, — и уже поховали.
— Где?
— Там, — махнул он рукой на кукурузное поле.
Парень, пришедший с Гришкой, сообщил, что он сержант и охранял полковника. Документы полковника находятся у капитана.
Минут через десять в доме колхозника мы встретились с человеком, которого сержант называл капитаном. Он сидел на украинской лежанке, примыкавшей к печи, по пояс голый и пришивал к ватному рваному пиджаку палочки вместо пуговиц. С ним был еще какой-то человек, поспешно сжигавший в печке бумаги. Рядом, тяжело вздыхая, стояла пожилая женщина.