— Хусаин, что с тобой?
— Стреляй меня, пожалуйста, прошу, стреляй меня! — взмолился Хусаин. — Убей меня, все равно я пропал.
Я прикоснулся к голове Хусаина: она пылала.
— Час от часу не легче, — сказал Томаш. — Что будем делать?
Я не ответил. Мне нечего было отвечать.
Через некоторое время Хусаин успокоился, задремал, хотя продолжал дрожать и бредить.
— Давай, Томаш, подробно обсудим наше положение, — предложил я.
— Решай ты, Василий Андреевич. Как решишь, так и будет, — ответил Томаш.
— Нужно выходить из окружения, — сказал я. — Двигаться нужно решительно и быстро, фронт может стабилизоваться, и тогда нам будет труднее.
Томаш согласился со мной. Но как быть с Хусаином?
— Сегодня, да пожалуй, и завтра Хусаин итти не сможет, — сказал Томаш.
— У него лихорадка: приступ пройдет, и он поднимется.
— Хорошо, если лихорадка.
Хусаин проснулся и попросил пить. Я пощупал его голову. Жар у него не спадал. Томаш молча поднялся и скрылся в кукурузных зарослях.
— Плохо вам будет со мной. Стреляй меня, Василий Андреич, — пробормотал Хусаин.
— Лежи, Хусаин, лежи, — сказал я, думая о том, что как бы там ни было, а товарища мы не бросим.
Томаш принес воды. Дрожащими руками Хусаин взял консервную банку и стал жадно пить.
— Хватит, не пей все, — сказал я, выхватывая банку.
Хусаин сплюнул, потом потянул пальцем изо рта длинный стебель.
— Где воду брал? — спросил я Томаша.
— В луже. Где возьмешь?
Хусаин опять повалился на бок.
До утра в кукурузе было опасно оставаться. Если капитан со своими товарищами благополучно избежал встречи с немецкими пулями, то завтра немцы непременно прочешут кукурузу, тем более, если они пронюхают, что здесь скрывался раненый полковник. Хусаин услыхал, о чем мы переговариваемся с Томашом.
— Ходить надо? — спросил он, поднимая голову.
— Да, Хусаин, — ответил я. — Здесь оставаться нельзя.
— Стрелять меня не хочешь?
— Да ты что, как тебе не стыдно? Фашиста стрелять надо, а мы жить будем.
— Бросай меня здесь, — повторил Хусаин.
— Не смей об этом говорить!
— Хорошо, я пойду, — сказал Хусаин и поднялся на ноги. — Ой, голова кружится.
Томаш взял карабин на ремень, мы подхватили Хусаина под руки и стали выбираться из кукурузы.
Дождь перестал, когда мы вышли из кукурузных зарослей. Ночь была до того темная, что, казалось, перед нами не широкая степь, а бездна.
В течение ночи мы прошли не более трех километров. Рассвет застал нас в балке у стога сена. Хусаин окончательно обессилел, осунулся, лицо его лоснилось, как воск, а губы покрылись сплошным гнойным волдырем. Он жаловался на головную боль и просил — пить, пить, пить…
И я, и Томаш — оба мы смертельно хотели спать. Но заснуть мы не решались. Из деревни все время доносилось рычание машин. Целый день мы бодрствовали, целый день ничего не ели. К вечеру гул машин в деревне затих, и мы решили во что бы то ни стало достать для больного молока. С большим риском пробрался Томаш в деревню и раздобыл молока и хлеба. Мы с Томашом немного подкрепились, но Хусаин почти не притронулся к еде. Ночью он снова метался, кричал, «ходил» в атаку во сне и лишь к утру угомонился. Всю ночь Томаш и я боролись со сном. Глаза сами закрывались, и разговор, который мы старались поддерживать, походил на бред…
Разбудил меня Томаш. Было уже совсем светло.
— Как Хусаин? — спросил я, едва успев открыть глаза. Томаш был мрачен и молчал. — Умер?
Томаш покачал головой.
— Ушел.
— Как ушел, куда ушел?
— Я уже часа два как проснулся, — Хусаина нет.
На земле лежал карабин. Из-под его ложа высовывалась бумага. Это был старый, помятый конверт с адресом «Полевая почта 38540 Хусаин Абызову». Конверт пустой, а на оборотной стороне неровным почерком нацарапано: «Василий Андреич, ты меня не хотел стрелить. Я совсем плохой стал, немец меня схватит и вас схватит. Не могу так, я не предатель. Я ушел, и вы скоро пойдете к нашим. Прощай. Хусаин».
Мы с Томашом обыскали всю балку, осмотрели кустарники, но поиски ни к чему не привели. Бедняга Хусаин не подозревал, как тяжело и пусто стало у нас на душе!
О ЧЕМ ТЯЖЕЛО ГОВОРИТЬ
В первые сутки после исчезновения Хусаина мы не сумели много пройти. Настроение было подавленное. Молча мы всматривались в степь, не теряя надежды отыскать пропавшего товарища! Местность незнакомая, карт не было, то и дело приходилось сверяться с компасом. В степи ни души. А по дорогам, даже по проселкам, непрерывными потоками двигались вражеские войска.