"Как же это так можно? — с изумлением спрашивал он себя. — Стало быть, я волк? И окромя, стало быть, берлоги мне уж некуда будет сунуть носа?!" У него не будет тоща ни завалинки, на которой он по праздникам шутки шутит и разговоры разговаривает со всеми парашкинцами, ни схода, на котором он пламенно орет и бушует, — ничего не будет! "Волк и есть", — оканчивал свои размышления Мигай. Тоска, понятная только ему одному, охватывала его так сильно, что он яростно плевал на Епишку и уж больше не думал подражать ему".
Когда люди держатся за данные общественные отношения лишь в силу старой привычки, между тем как действительность идет вразрез с их привычкой, то можно с уверенностью сказать, что отношения эти близятся к концу. Тем или другим образом они будут заменены новым общественным порядком, на почве которого возникнут новые привычки. Хотя наш Дон-Кихот с ужасом думал о разрыве с общиной, но, тем не менее, связь его с нею была уже окончательно подорвана. Под нею не было никакой реальной основы. "Это только временная узда, — говорит Каронин. — Придет время, когда парашкинское общество растает, потому что Епишка недаром пришел… Он знаменует собой пришествие другого-Епишки, множества Епишек, которые загадят парашкинское общество". Впрочем, Минаю пришлось покинуть деревню, не дожидаясь пришествия "множества Епишек". Он "утек" в город, когда у него вышел последний, взятый в долг, мешок муки и когда занимать было уже негде, потому что он и без того задолжал всем и каждому. Чтобы обезопасить себя от всяких преследований со стороны парашкинского "опчисва", которое могло бы через посредство администрации его поймать, привести и "разложить" его в волостном правлении, Мигай должен был вступить в таинственные переговоры с писарем Семенычем, выдавшим ему годовой паспорт. Община, уже неспособная поддерживать благосостояние своих членов, могла еще сильно вредить попыткам их устроиться на новом месте.
В письмах к жене Минай фантазировал по-прежнему. Он уверял ее, что скоро заработает большие деньги и что они купят новую избу и станут "жить семейственно с детками". Но автор не говорит, сбылись ли эти новые "фантастические замыслы" его героя.
Вернее всего, что ее сбылись, потому что парашкинское общество совсем исчезло с лица земли. История его исчезновения изложена в рассказе "Как и куда они переселились". Невозможно передать то невыносимо тяжелое впечатление, какое производит этот рассказ г. Каронина. Краски так черны, что читатель невольно спрашивает себя: неужели здесь нет никакого преувеличения?
К несчастью, преувеличения нет, и мы увидим, что автор ни на шаг не отступил от печальной русской действительности.
Когда мы перечитывали этот рассказ, нам припомнились слова Шиллера: "Ernst ist das Leben, heiter ist die Kunst". Увы, к нам неприменимы эти слова! Печальна наша общественная жизнь и вовсе невесело искусство, служащее ее верным отражением.
Но вернемся к нашему предмету. Парашкинское "опчисво" находилось при последнем издыхании. В несчастной деревне водворялась мерзость запустения.
"Прежде деревня тянулась в два ряда вдоль реки, — читаем мы в рассказе, — а теперь остались от улицы одни только следы. На месте большинства изб виднелось пустое пространство, заваленное навозом, щепками и мусором и поросшее травою. Кое-где, вместо изб, — просто ямы. Несколько десятков изб — вот все, что осталось от прежней деревни… Поля вокруг деревни уже не засевались сплошь, как прежде; во многих местах желтели большие заброшенные плешины; там и сям земля покрылась вереском", скот отощал и "едва волочил ноги, паршивый, худой, с ребрами наружу и с обостренными спинами".
Бедные парашкинские обыватели прониклись какими-то странным равнодушием ко всему окружающему. Они, когда-то с тревогой и недоумением задававшие себе вопрос, — "кто же будет платить, если мы все разбежимся?" — теперь забыли и думать об этом роковом вопросе, хотя он не только остался не разрешенным, но делался все более и более неразрешимым, по мере того, как суживался круг плательщиков. На них накопились неоплатные недоимки, кулак Епишка кругом запутал их в свои сети, у них не было ни хлеба, ни других запасов, — и все это не могло пробить коры овладевшего ими равнодушия. "Они перестали понимать себя и свои нужды, вообще потеряли смысл. Существование их за это время было просто сказочное. Они и сами не сумели бы объяснить сколько-нибудь понятно, чем они жили". Иногда им подвертывались случайные заработки, иногда они ухитрялись находить новые питательные вещества вроде отрубей, которыми они раздобылись у мельника Якова, или клевера, который получали от помещика Петра Петровича Абдулова.
Несколько раз приходила им на помощь земская ссуда, но всего этого, разумеется, было недостаточно. Парашкинцы голодали. Встревоженное слухами об их безнадежном положении губернское земство нарочно прислало гласного, который на месте должен был ознакомиться с их нуждами. Гласный собрал парашкинцев около волостного правления и хотел вступить с ними в разговор. "Парашкинцы, однако, молчали, и каждое слово надо было вытягивать ив их уст".
— Все вы собрались? — спросил прежде всего гласный.
Парашкинцы переглянулись, потоптались на своих местах, но молчали.
— Только вас и осталось?
— А то сколько же! — грубо отвечал Иван Иванов.
— Остальные-то на заработках, что ли? — спросил гласный, раздражаясь.
— Остальные-то? Эти уж не вернутся… не-ет! Все мы тут.
— Как же ваши дела? Голодуха?
— Да уж надо полагать она самая… Словно как бы дело выходит на эту точку… стало быть предел… — отвечало несколько голосов вяло и апатично…
— И давно так?
На этот вопрос за всех отвечал Егор Панкратов.
— Как же недавно? — сказал он. — С которых уже это пор идет, а мы все перемогались, все думали, авось пройдет, авось Бог даст… Вот она, слепота-то наша какая!
— Что же вы, чудаки, молчали?
— То-то она, слепота-то, и есть! и т. д.
Впрочем, из дальнейшего разговора парашкинцев с гласным оказалось, что положение их нимало не изменилось бы даже и в том случае, если бы они не молчали.
"А что, ежели спросить вашу милость, — сказали они ему, — насчет, будем прямо говорить, ссуды… Будет нам ссуда, ай нет?" — Ничего вам не будет, — мрачно ответил он и уехал".
Его отказ мало огорчил парашкинцев. Они уже и не ожидали помощи ни откуда. По-видимому, им оставалось только "помирать", как вдруг крестьянин Ершов неожиданно заговорил о переселении на новые места. По его словам, он знал такие благодатные места, добравшись до которых парашкинцам "помирать" не было бы уже никакой надобности. "Перво-наперво — лес, гущина такая, что просвету нет… — говорил он после одной сходки, — и земля… сколько душе угодно, а назем, чернозем стало быть, косая сажень в глубь, во как!" Радостно забились от этих слов одичавшие сердца парашкинцев. Соблазнительная картина тех мест, где "земли сколько душе угодно", сообщила им новую энергию, "прежней апатии и спокойствия не замечалось уже ни на одном лице". Ершова окружили со всех сторон и засыпали вопросами.
Главный вопрос, немедленно возникший в головах этих, будто бы "свободных" земледельцев, заключался в том, отпустит ли их начальство.
— Ловок! уйдешь! Как же ты уйдешь, выкрутишься-то как отсюда? — кричали Ершову
— Отселе-то как выкрутишься? Говорю — возьмем паспорта и уйдем, по причине, например, заработков, — возразил Ершов и сам начал волноваться.
— А как поймают?
— На кой ляд ты нужен? Поймают… Кто нас ловить-то будет, коли ежели мы внимания не стоим по причине недоимок? А мы сделаем все, как следует, честь-честью с пашпортами"…
Чтобы окончательно столковаться относительно того, как "выкрутиться", постановили устроить тайный сход ночью в лесу, вдали от бдительного ока волостного начальства. На этом сходе решено было на другой же день взять паспорта, а затем, не откладывая, выступить в путь.
Весьма характерна следующая подробность. Так как вместе с притоком новых сил к парашкинцам возвратилось сознание о роковой необходимости платить, то они тотчас же поняли, что хотя они и "не стоят внимания по причине недоимок", как говорил Ершов, но предержащим властям все-таки, пожалуй, не понравится их исчезновение.