Потом много лет (до и после войны) Леплевский жалел, что сказал правду, может, надо было направить их по ложному следу - в Минск или в Витебск, пускай бы искали, теряли время. А самому предупредить брата, пусть сматывается куда-нибудь подальше. Некоторые в то время так и поступали. Но что ждало бы его самого, если б обман раскрылся? И без того несладко, временами он даже завидовал брату: если тот жив, то его хотя бы кормят. А каково прокормиться ему, отчисленному из института, оставшемуся без жилья, без прописки, без работы? Хорошо еще, что после нескольких месяцев скитания по чердакам и садовым будкам у знакомых приняли на железную дорогу путевым рабочим, что дало возможность дотянуть до войны. В войну, как железнодорожника, не мобилизовали, но оказался он в оккупации, едва не умер от тифа в родной деревне. Потом угнали в Германию на рурские шахты. А после войны завербовался в Карело-финскую, строил гидроэлектростанцию, учился заочно и лишь три года назад устроился учителем в районе.
В прошлом году его приняли в партию.
Леплевский встал из-за столика, подошел к изгороди. Солнце уже закатилось за лес, из ольшаника надвигались вечерние сумерки, сильнее запахло картофельной ботвой, потянуло дымком из соседней трубы. Спину в легкой сорочке пробирал озноб. Надо бы сходить в хату да накинуть пиджак, но учитель тянул время в ожидании посланца за добавкой. Дубчик в заношенной серой свитке также терпеливо ждал, подпирая худыми плечами еще тепловатые бревна.
- У тебя из родни кто-нибудь остался? - после долгого молчания спросил Леплевский.
- Никого.
- А сестра старшая? Клавдией, кажется, звали?
- Померла.
- А младшая?
- Тоже померла.
- Где старший сын Кондрусевича? Он же тебе двоюродным приходился?
- Тот в партизанку погиб.
- Так что же ты - один?
- Ну, - тихо подтвердил Дубчик.
Он и впрямь жил бобылем в старой хате, скотины никакой не держал, даже курицы, работал в колхозе по специальности <куда пошлют>. Питался тем, что дадут, пил, сколько нальют. Вел себя тихо, неприметно. Если, случалось, где-нибудь перебирал, то там же и засыпал - хоть на лавке в хате, хоть под кустом в поле. Мужики его недолюбливали за неполноценность, а больше за склонность к дармовой выпивке и куреву; бабы, те даже любили - за безотказность. Если которой выпадала нужда в мужской работе - наколоть дров, забраться на крышу к трубе или выкопать могилу для умершего, бежали за Дубчиком. И тот никогда не отказывался. Про оплату не спрашивал, да ему редко и платили, - обычно совали на бутылку или саму бутылку, которую он тут же и выпивал с первым попавшимся собутыльником. Но и сам не упускал случая, если у кого-нибудь назревала выпивка. На нее Дубчик имел особый, почти совершенный нюх, никогда своего не прозевал.
Спустя каких-нибудь полчаса из-за угла появился Иван-Снайпер, за ним неторопливо шел Савченко - он молча вытащил из карманов пиджака две поллитровки, с подчеркнутой важностью поставил их на стол.
- Ого! - вырвалось у Леплевского.
- Вот тебе и ого! - передразнил его Иван. - Дубчик, а ну давай нарви лука. Что у тебя, учитель, хлеба нет?
- Хлеб есть. Наверное...
- Так принеси!
Пока хозяин ходил в хату, искал хлеб и надевал пиджак, Иван-Снайпер и Савченко, не утерпев, налили по стакану и выпили. Дубчик тем временем нарвал на огороде большой пучок лука, и они на пару с хозяином выпили из тех же стаканов. В бутылке оставалось немного.
Выпивать можно было и стоя, но, чтобы покурить и покалякать, надо присесть. На этот раз за столиком примостились Иван и Савченко, хозяин устроился под грушей, а Дубчик скромно примостился возле угла на выступе фундамента. Он не курил и в беседе почти не принимал участия. Если спросят, ответит. Сейчас, правда, его ни о чем не спрашивали. Иван-Снайпер все не мог успокоиться.
- Приехал, подлюга! Думает, тут о нем забыли. Нет, я ему, падле, этого не прощу.
- А что ты ему сделаешь? - равнодушно спросил Леплевский. - Соли на хвост насыплешь?
- Да уж отомщу, собаке.
- Как? В газетку напишешь? - с ехидцей допытывался Леплевский. - Вон один написал, так из партии исключили. За поклеп!
- Нет, я писать не буду! Я убью его! - неожиданно для себя решил Иван-Снайпер. - А что? Чего так смотрите?
- Какой решительный! - покрутил головой Леплевский. - Гляди, чтобы штаны не упали.
- И то правда, - сдержанно вставил Савченко. - Такому отомстить не грех. В Сибири одного вертухая к кедру в тайге привязали. Через месяц нашли скелет. Комары заели.
- Так это в Сибири! - отмахнулся Иван-Снайпер. - А тут где привяжешь? Свои же и отвяжут. Которые сексоты.
- Не все же сексоты, - тихо заметил Леплевский.
- Хватает. И у нас тоже.
Леплевский помедлил, пытаясь понять, на что намекает Снайпер. Учитель всегда был чуток к малейшему намеку такого рода, потому как за намеком могла скрываться опасность либо близкий ее сигнал. То, что когда-то помогло ему в жизни, дало возможность окончить институт и даже вступить в партию, теперь очень просто могло раздавить. Наступило иное время, началась новая политика, и неизвестно еще, как там, наверху, отнесутся к институту сексотов. Могут тайно отблагодарить, а могут и открыто взыскать. Каждый из вариантов порождал неуверенность и беспокойство, тяготил и вызывал тревогу.
Постепенно совсем стемнело. Ночные сумерки окончательно поглотили огород, двор, звездной пеленой накрыли деревья и крыши домов. Все вокруг притихло, затаилось, приготовилось к встрече короткой летней ночи. Только за хатой под грушей слышался прерывистый разговор выпивших людей да мелькали в темени красные огоньки сигарет. Один, изогнувшись крутой дугой, упал в огороде. Так прошло время - час или больше, Иван-Снайпер, матюгнувшись, решил:
- Хватит пить! Выходи строиться!
- Так ведь еще осталось, - напомнил Леплевский.
- Тогда разливай. По последней. Сперва Дубчику...
- Мне, может, хватит, - неуверенно заперечил Дубчик, однако придвинулся поближе к столу.
- Ладно, выпей. Может, в последний раз. И ты, сосед, выпей, - повернулся Иван к Савченко. - Там, брат, сила понадобится.
- От водки сила? - усомнился Савченко.
- А думаешь, нет? Выпивший сильнее трезвого. Наукой доказано, читал.
- Да, но нехорошо ночью. Будто бандиты, - сказал Леплевский, которому не очень хотелось встревать в сомнительное дело. Но учитель не мог устоять перед напором Ивана-Снайпера.
- Нам, значит, ночью нельзя? Да? А им можно было? Всегда ночью старались, чтобы свидетелей не было. Я ведь помню, пятнадцатый год шел. Приехали втроем: Усов и с ним еще двое. Косатый за понятого, конечно. Подняли всех в полночь, только уснули. Отец как раз поставки возил на станцию, приехал озябший, усталый, чуни разул, онучи у печи развесил. Вставай, ты арестован. И обыск. Все перевернули, в кадку с капустой шомполом тыкали - контрреволюцию щупали. Польский шпион! А я, понимаешь, не очень-то испугался, потому что знал: я же не шпион, меня они не возьмут. Почему так думал, дурень безголовый? Они же не только шпионов брали. Вон у вас, Савченко, всех забрали, тебе тоже было не много лет...
- Так это же в тридцать третьем, - рассудительно заметил Савченко. - В ссылку всех брали: и старых, и малых.
- А мне откуда было знать: в ссылку или на расстрел? Сидел с ребятами за печью, чтобы обыску не мешать, а батьку они у порога с поднятыми руками под винтовкой держали. Вижу, этот Усов вытаскивает из сундука мою буденовку с красной звездочкой. Ту, что отец на рождество с ярмарки привез, очень она мне нравилась, та буденовка, с маленькими такими пуговичками тоже со звездочками. Я же сызмальства к военному склонность имел, жалко, из-за увечья до сержанта не дослужил...