А Морозильник говорит: "За Вандама, национального героя с Народного проспекта".
А я ему говорю: "Заткнись!".
И кто-то говорит: "Понятное дело, я тоже там был".
А Морозильник говорит: "Ну, ессно, ты прав, мы ведь все были на Народном, разве нет?".
И кто-то еще там говорит: "А какие лозунги там кричали?".
И Морозильник говорит: "У нас пустые руки!".
А кто-то еще говорит: "У нас кирпич[30] в руке!".
И кто-то еще говорит: "Только народ".
И Морозильник говорит: "Ясное дело, только народ".
И тут все поднимаются с мест и начинают орать:
Только народ!
Только народ!!
Только народ!!!
А потом кто-то вытягивает руку в нацистском "хайль!".
И кто-то ему говорит: "Блин, а вот это у же нет, с этим пиздуй отсюда".
А я говорю: "Блин, это же чешский юмор[31], разве нет? Весь мир обожает чешское пиво и чешский юмор.
Мы были жертвами нацистов и русских, мы имеем право гад всем насмехаться. Мы всегда были жертвами. 1938. 1968. Не слишком бери на ум, это римский жест. Не нацистский. Римский! Это насмешка, или нет? Я – римлянин. Никакой я не нацик. Так почему, блин, в Европе нельзя делать римские жесты? Европа ведь стоит на римских фундаментах.
Я – европеец. А вы – нет?
И Морозильник говорит: "Ясен перец, все мы европейцы".
И вдруг все вытягивают руки: хайль!
Только народ!
Долой черномазых.
Долой студентов.
Долой босоту.
Долой люмпенов.
Долой цыган.
Долой дармоедов.
Долой панкушников.
Долой желтков.
Долой мафиози.
Долой педиков.
Долой боссов.
Долой 1111.
Долой сверхчехов.
Долой наркеш.
Долой болельщиков Славии.
Долой 6666.
Долой болельщиков Спарты.
Долой боссов всех боссов.
Долой свиней наверху.
Долой 1010.
Долой свиней внизу.
Долой всех свиней.
Долой всех, которые пудрят мозги и достают.
Долой всех, кто к нам приебывается.
Долой все, что забирает у нас работу.
Долой иностранцев.
Долой австрияков..
Долой поляков.
Долой немцев.
Долой словаков.
Долой чехов.
Долой! Долой! Долой!
Только народ.
Долой всех баб, которые не желают с нами трахаться.
Долой всех баб, которые не берут в рот.
Долой всех баб.
Все долой!
И все скалятся.
Ясный перец, самое главное – это хорошенько постебаться, или нет?
Чехия для чехов.
Брно для брнов.
Чешский юмор.
Чешское пиво.
Ведь мы же никогда и никому.
Весь мир состоит из херни.
Но тут неожиданно все эти смешки мне осточертели, и я говорю: "Хватит, понятно? Или вы хотите меня достать?".
Но я же знаю, что Морозильник совсем не хочет меня доставать, что это дружбан и вообще классный мужик. Он же прекрасно знает, где я был во время бархатной революции, потому что я и вправду стоял на Народном проспекте. Это я там их пиздил.
Я был на самой передовой. Это я нанес первый удар. Это я все начал. Кто-то ведь должен был это сделать.
Нет, никакой медали я себе не хочу.
Не хочу я никаких дурацких отличий.
Я только лишь хочу сказать, что в самом начале может быть только один. Один единственный. И что этим одним-единственным тогда был я.
Снова иду отлить. Мельком гляжу на улицу. Мужика из Моравии уже нет. Наверняка подался в свои Хрлицы под Брно. Мне кажется, что на штукатурке возле двери остался след кров, но, возможно, это всего лишь тех придурков, что малюют граффити, которым тоже следовало бы преподать небольшой урок по жизни.
И я медленно делаю вдох и втягиваю в легкие шмат зимы и массива, и мне кажется, будто бы чувствую и запах леса. Гляжу в небо. Оно меня всегда успокаивает.
Делаю глубокий вдох.
Окна вселенной распахнуты настежь.
А потом возвращаюсь вовнутрь.
Отливаю и снова опираюсь лбом о холодную кафельную плитку.
А потом уже ночь, и из леса надвигается туман, проглатывая улицы, машины и целые дома.
Сильва закрывает "Северянку".
А потом спрашивает: "Идем ко мне или к тебе?".
А я говорю: "Можем и ко мне. Ближе, а оно холодно".
Мы закуриваем. Сильва кашляет.
А потом спрашивает: "Ты серьезно был на Народном?".
А я говорю: "Ну".
А она говорит: "Я тоже там была".
А я говорю: "Где?".
А она говорит: "Ну, там, на Народном".
А я говорю: "В смысле: тогда?".
И Сильва говорит: "Ну, тогда".
А я гляжу на нее, а она глядит на меня.
Шрамы
Вместе они садятся в лифт. Она спрашивает, какой этаж, а он говорит, что на самый верх. Нажимает кнопку. Лифт всегда чуточку проваливается, прежде чем тронуться вверх. Лампа дневного света жужжит и мигает. Они глядят друг на друга. Он напирает на нее своим телом и целует ее. Она позволяет себя целовать. И это именно она где-то на половине высоты ночного подъезда нажимает на кнопку остановки. Лифт покачивается и останавливается.