Окладский (плача). Ах ты, помилован, заслужу, ох заслужу его милость, (Кидается на пол, целует ноги Дурново, потом вскакивает, бежит в боковую дверь.)
Дурново. Стой, в носках-то, шлепанцы надень!
Окладский (возвращаясь). Ох заслужу!
Толпа на перекрестке. Появляется провинциал.
Провинциал (подходит к объявлению и начинает громко его читать). «Сегодня, третьего апреля тысяча восемьсот восемьдесят первого года, в девять часов утра будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники (оборачивается и повторяет), государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов. Что касается преступницы мещанки Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до ее выздоровления»… Ишь, бестия, и тут увильнула.
Высвечивается Перовская. Она дает показания суду.
Перовская (в зал). Да, я поселилась осенью тысяча восемьсот семьдесят девятого года в этом домике под именем купеческой жены Марины Семеновой Сухоруковой. Что? Кто под видом мужа? Этого я показать не желаю…
Толпа на перекрестке.
Сановник. А им что же остается, им ничего и не остается, газетчикам нашим, цицеронам проклятым! Как к крови-то прикоснулись, они пишут. (Читает газету.) Небывалое, неслыханное творится на святой Руси! Кто те, кто смеют пятнать грехом и преступлением наше историческое бытие, класть позор и срам на наши головы! Историческое бытие! А укажите мне газету или журнал, где не поносили бы Николая Павловича. (Крестится.) А государство при нем стояло твердо.
Провинциал. А я вам скажу, господа, все оттого, что всякий бред вашей столичной интеллигенции вы принимаете за выражение потребности всей русской земли! А эти потребности-то другие, совсем другие. Вы их не знаете, вы к нам в Воронеж приезжайте, то-то же. Есть царь, и есть народ! А в середине – гниль!
Студент. Ну, знаете ли, господин хороший, вас послушать, так окажется, что интеллигенты знанием, наукой, уважением к личности, к идеалам человечности оторваны от народа, так, что ли?
Торговка. Ох, не люблю, ох, ненавижу, слова заговорил, словечки. (Громко.) А вот горяченькие, вот свежие с мясом, горяченькие с мясом!..
Сановник. А ты кто такой, голубчик, не из тех ли злодеев?
Крестьянка. Они и сгубили голубчика нашего, они и сгубили.
Крестьянин. Бей его, ребята!
И тут же несколько человек кидаются к студенту с криками «злодей, кровопивец», студент, царской крови захотел.
С него срывают пальто, шляпу. Офицеры бросаются на толпу с криками «осади, осади». Первый офицер (командует). Оттеснить их с мостовой!Растерзанныйстудентс трудом вырывается и исчезает.
Офицеры прогоняют толпу.
8
Домик в трех верстах от вокзала Курской железной дороги в Москве, Перовская одна. Прислушивается, потом дергает за веревку, привязанную к крышке погреба. Оттуда с трудом вылезает Михайлов.
Михайлов. Соня, там вода в галерее, мы сделали плотину, я спину в плотину упер, бураном сверлю и чувствую – задыхаюсь, воздуха нет, свеча гаснет, я зажгу – опять гаснет. У меня голова закружилась, руки не действуют боле, сердце колотится, круги в глазах, я в могиле. И веришь ли, в первый раз я заглянул в холодные очи смерти, в первый раз, не так умственно, когда представляешь, как умрешь – на эшафоте или от пули; я умирать стал, кончаться и, знаешь, к удивлению своему и даже к удовольствию, был совершенно спокоен… Соня, а ведь кто не боится смерти, тот всемогущ.
Перовская. Да, Саша. А воды много?
Михайлов. Много, ночью триста или четыреста ведер выпили. Несчастная русская революция!
Условный стук в дверь.
Открой, купец твой идет, наши.
Перовская открывает, входят трое молодых людей.
Первый народоволец. Дождь все идет!
Второй народоволец. Что с водой делать?
Михайлов (раздраженно). Что делать? Несчастная русская революция! Стыдитесь! Втроем ходите! Да что же такое? Здесь же пять скрытых проходов к дому. Да вы так должны идти, чтобы один другого не видел, да вы спиной должны чувствовать, есть на вас глаз или нет.
Третий народоволец. Ну, дворник наш на любимого конька сел!
Михайлов. Любимый конек!.. Несчастная русская революция! Да третьего дня я сорок минут шел за тобой, и ты не чувствовал, что тебя проследили. Конспиратор!
Третий народоволец. Да что же я мог сделать, мне останавливаться было нельзя, свернуть разве?
Михайлов. Свернуть… А куда – ты знал? Все проходные дворы улицы, по которой шел, – знал? Нельзя останавливаться? Тысячи способов есть! Нагнись, ботинок завяжи, на женщину посмотри, задумайся, точно вспомнил что-то, спроси у прохожего, зеркальце вынь – усы поправь… Так нельзя. Мы должны контролировать друг друга, все слабости наши, вплоть до интимных, мы должны знать. Что у каждого в кармане, в бумажнике. Надо выработать привычку к взаимному контролю, чтобы контроль вошел в сознание. И чтоб не был обидным. Мы часть механизма, мы должны быть пригнаны друг к другу, вот как колесики часов, иначе нельзя!
Перовская. Не стыдно ли вам? Саша так о нас всех заботится, о безопасности нашей.
Третий народоволец. Ну, виноваты, виноваты! Что будем делать?
Перовская. Где сейчас конец галереи-то?
Первый народоволец. По моим расчетам, под насыпью.
Михайлов. Да, грунт уже рыхлый пошел, мину можно протолкнуть и положить совсем близко к рельсам.
Перовская. Вы с новостями?
Третий народоволец. В Елизавет-граде арестован Гольденберг.
Михайлов. Ох, Григорий!
Перовская. В Петербурге что?
Второй народоволец. Налаживается. Типография «Народной воли» начала работу. Паспортное бюро наше отличные виды на жительство делает, на подлинных бланках. А чернопередельцы молчат.
Перовская. А Плеханов?
Третий народоволец. Ты разве не знаешь Георгия?
Перовская. Знаю и ценю.
Второй народоволец. Но он теоретик – пропаганда, и кончено! Теперь весь ушел в Марксовы теории, сопоставляет с родной почвой.
Первый народоволец. Но Лавров писал, что гражданин Маркс сочувствует нашей борьбе.
Перовская. Господи, только бы не делиться! Неужели и смерть нас разделит?
Михайлов. А мы и не делимся, Соня… Восстание будет, только мы хотим его вызвать, действуя сверху вниз, а Георгий – снизу вверх, и нам лучше разойтись, мы практики революции!
Перовская. Когда же сойдемся?
Михайлов. На узенькой площадке, Соня…
Первый народоволец. А говорят, самые споры-то на прогулках, в тюрьме происходят…
Михайлов. Может быть… только знаю, в тюрьме не выживу, умру тотчас же – я человек улицы, сам с собой размышлять не умею, тут Георгий все преимущества получит.
Перовская. Господи, только бы не делиться!
Михайлов. А я сейчас одно думаю: ну будет восстание… после нас. Но как создать такой общественный организм, чтобы старые язвы в нем не возрождались, чтобы гармония между общим и своим не нарушилась?