Уходят.
На авансцене судебный пристав.
Судебный пристав (объявляет). Двадцать восьмого марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года в половине третьего пополудни первоприсутствующий сенатор Фукс объявляет заседание особого присутствия продолженным. Слово предоставляется исполняющему обязанности прокурора Муравьеву, который и закончит свою обвинительную речь.
Муравьев и Желябов продолжают свой диалог.
Муравьев. О, если бы я мог показать вам, Желябов, этих ваших воспитанников за делом, дорого бы я дал на физиономию вашу посмотреть. Окладский-то указал квартиры! В дырочку, в дырочку, в щелочку-то на вас смотрит, опознает-с, дорогой властитель душ! Ах, если бы я мог вам это сказать в лицо! Итак, милостивые государи, в настоящие торжественные минуты суда я хотел бы широко развернуть картину событий первого марта… Кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот воистину черный день. Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города, и ничто среди этой пестрой спокойной толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти…
Желябов. Для меня этот день начался двадцать седьмого февраля, когда я был случайно арестован на квартире у Тригони. Поэтому… (Задумывается.) Когда смерть лишь элемент борьбы, надо расчесть…
Муравьев (пишет). Вы хотите предстать героем, Желябов. А я покажу, что в действиях властей не было случайности, ореола-то вас лишу… Итак, четыре покушения, господа судьи, четыре покушения за два только года! Потом наступила пауза, я сказал бы – адская пауза! Но теперь пришло время раскрыть перед вами и последнюю, пятую, самую трагическую страницу.
Желябов. Событие, о котором вы собираетесь говорить, господин товарищ прокурора, не факт, а история, и так к нему и следует относиться.
Муравьев. Да, Желябов, это не факт – это история… Из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц…
Желябов (смеется). Опять кровавый туман! Вы уже говорили это… смешно, господин прокурор, смешно и жалко – вы не можете выйти из вашей патетической скорлупы, даже когда хотите говорить языком фактов! Вы раб приема, господин товарищ прокурора.
Муравьев (внезапно). Но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова. Тот веселый или иронический смех, который не оставлял его все время судебного следствия… Ну что ж, я знаю… (с пафосом) так и должно быть: ведь когда люди плачут – Желябовы смеются!
Желябов. Браво! Какой пассаж!.. Это лучшая фраза вашей речи! долго же вы лелеяли ее, долго приберегали! Я готов раскланяться перед вами. История не забудет этот ваш с величайшим тщанием подготовленный экспромт. Многие прокуроры воздадут вам за него! (Пауза.) Ничего этого я не скажу. Они сломают мне план защиты, вот чего я опасаюсь. Сломают до того, как я представлю цели и силу партии.
На перекрестке. Толпа.
Нищенка (причитает). Сказано, возмутится против него народ и прогонит, и убежит он к врагу своему султану турецкому, и примет тот его под свою защиту, и настанет тогда царство правды на земле… И сказано до восьми раз пытать будут и до восьми раз в крепь уходить будут, а на девятый возьмут крепь и царя жизни решат…
Правый. Болтает невесть что, дурочка!
Славянофил. Я не раз уже слышал в народе нашем притчу: восемь покушений не удастся, а от девятого ему не спастись. (Крестится.)
Западник. Предрассудки!
Левый. Предрассудок есть осколок древней правды – не сегодня сказано.
Нищенка (причитая). И изберут себе царя доброго, и даст царь народу своему деньги…
Торговка. Горячие с мясом, горячие с мясом! Свежие с мясом!
Третий офицер. Ох, и наживается она здесь, негодяйка.
Второй офицер. Неблагодарный, без нее, господа, мы бы все в ледышки превратились.
Торговка. А вот горячие…
Крестьянин. Чтой-то ты все орешь – и так жрут!
Торговка. Ой, Рязань, ты откудова?
Крестьянин. Саратовские мы…
Торговка. Ну все одно, глухомань. А тут столица, ты вникай, а то пропадешь, тут одно и то же каждый день орать надо, чтоб попривыкли, чтоб им вроде чего не хватало без ору-то моего, смекаешь… (Громко.) А вот горячие с мясом….
Провинциал. Оцепить бы весь Петербург да обыскать, а то в суды играем, в адвокатиков, в права личности!
Западник. Ну, это уж вы слишком, злодейство нужно искоренять, но следует отличать благоразумное общество.
Правый. Благоразумное общество! Я бы это ваше благоразумное общество знаете куда!..
Левый. Не могу согласиться с вами, историческое несчастье России в том и заключается, что у нас никогда не исполняются законы, которые есть! Это болезнь не системы, но духа!
Славянофил. Но как же исполнять законы, целиком заимствованные от Запада… Это не болезнь духа, но его двухсотлетний конфликт, и если посмотреть с иной стороны…
Муравьев. Свидетельница, посмотрите на подсудимых, узнаете ли вы в ком-нибудь из них Войнову?
Свидетельница. Вот эта.
14
Конспиративная квартира. Появляются Перовская и Желябов.
Желябов. Из двора есть другой выход?
Муравьев. Свидетельница, кто еще жил в этой квартире?
Свидетельница. Потом приехал брат ее Николай Иванов Слатвинский.
Перовская. Есть, есть выход! Я скажу, что ты мой брат, надо паспорта выправить.
Муравьев. Кто вам сказал, что это ее брат?
Желябов. Пусть так, если это не препятствует делу…
Муравьев. Когда это было?
Свидетельница. В октябре месяце.
Желябов. Здесь будет удобно?
Перовская. Две комнаты и кухня – роскошь-то
Желябов. Куда выходят окна?
Перовская. На Первую роту. Прислуги не надо – сама буду готовить.
Муравьев. Долго они жили?
Свидетельница. От октября до первой недели поста..
Желябов. Тишины хочешь… (Подходит к столу, берет книгу, вяло рассматривает.) Как давно не читал, как давно с людьми не говорил, нет сил, нет времени, головы на это нет – мы затерроризировались, Соня… У меня людей, людей нет… партия – кучка… Спешим, метальщиков, бомбистов не из кого выбрать, мальчишку беру, сопливого гимназиста. Разве это дело, Соня, дорогая…
Муравьев. Войнова проходила через вашу лавку?
Свидетельница. Да, проходила.
Перовская. Андрей.
Желябов. Что ты, Соня?
Перовская. Андрей, иди ко мне! Не хочу больше без тебя, не могу… я баба, простая баба… истерзалась этой мукой, каждый раз, как ты входишь, у меня ноги подгибаются, голова гореть начинает, безвольная, вялая, плыву куда-то, пытаюсь сознание удержать, мучаюсь ужасно, и такие желания, видения такие во мне… Стыдно, и пошлости боюсь, банальности этой, и сделать ничего не могу, и ты во мне и вокруг, и рук твоих хочу, и с женщинами тебя видеть не могу, точно от меня отрывают мою часть, и злобу к ним испытываю, и стыжусь этой злобы, как они на тебя смотрят, как говорят… Это жестоко, я человек, все-таки, дура, люблю тебя, с Воронежа, с монастыря того. Ну иди же, господи, муж мой…