Глава 3
Теплое дыхание струилось из лошадиных ноздрей пухлыми белыми комочками пара, которые, всплыв к черным плюмажам, венчавшим головы животных, таяли в колючем морозном воздухе.
Тилли стояла у окна спальни, зажав ладонью горло — не для того, чтобы не дать пролиться потоку слез (все они уже были выплаканы долгими бессонными ночами), а чтобы удержать протяжной стон, готовый в каждую секунду вырваться наружу. Огромным усилием сдерживаемый стон в любой момент мог перейти в вой, подобный тому, каким встречали ирландки в шахтерских лачугах весть о гибели еще одного из своих мужчин.
Катафалк был установлен напротив парадной двери, за ним, вдоль всего двора и даже загибаясь за угол особняка, выстроился ряд экипажей. Занавески во всех окошках были задернуты, лошади покрыты черными попонами. Экипажи стояли и на всем протяжении дороги, ведущей к усадьбе — где-то вдалеке она сливалась с большой дорогой. Соседи и друзья покойного уже заняли в них свои места и приготовились отдать своим кучерам приказ следовать за колясками, в которых поедут родные и близкие.
Возле каждой пары лошадей стоял грум в шляпе с высокой тульей, повязанной длинными, свисающими с полей вниз черными лентами. Вся эта сцена была похожа на картину, написанную лишь двумя красками: белой и черной. Было холодно. Единственными цветными пятнами в массе облаченных в траур фигур выделялись лица: одни побелевшие, другие розовые, третьи, багровеющие румянцем. На всех присутствующих были черные перчатки.
Когда гроб начали сносить по ступеням к катафалку, глаза Тилли неотрывно следовали за ним, однако ничто внутри нее не прошептало: «Прощай, Марк». Она знала, что в этом богато отделанном гробу покоится лишь его искалеченное тело. Но вот его дух она ощущала по-прежнему отчетливо рядом с собой, вокруг себя, в этой комнате, где он жил, где оба они жили целых двенадцать лет. Внезапно ей показалось, что она будет счастлива, если сможет взять эту комнату с собой, будучи вынужденной покинуть Мэнор. Правда житейская мудрость подсказывала: как только она уйдет из этого дома, время начнет стирать память о Марке, пока не останется только блеклая тень его образа, постепенно утихнет и боль в ее сердце. И Тилли тут же подумала, что хорошо бы одним прыжком преодолеть годы, и оказаться сразу в глубокой старости… Потому что вместе с возрастом приходит успокоение.
Тилли вспомнила своих деда и бабку, заменивших ей, пятилетней, родителей, и ставших для нее отцом и матерью — любящими, заботливыми, нежными. Скорее всего чересчур любящими, чересчур заботливыми, чересчур нежными. Их нежность и забота не подготовили ее к тем взрывам враждебности, которые обрушились на нее с пятнадцатилетнего возраста и преследовали по сей день. Живое воплощение агрессии в этот момент как раз спускалось по лестнице: Джесси-Энн. Тилли никак не удавалось воссоединить ее с причудливым именем миссис Долмэн Картрайт. Джесси-Энн никак не походила на миссис Долмэн Картрайт. Даже в своем элегантном траурном туалете она была все той же низенькой, толстенькой, сварливой бабенкой, до сих пор не сумевшей понять, что значит быть настоящей дамой, настоящей леди.
За ней следовали Люк и Джон. Они постояли у лестницы, ожидая, когда катафалк тронется, потом сели в карету, стоявшую первой. Вслед за ними тронулся второй экипаж, затем третий. Всего четырнадцать экипажей выехало со двора, и он опустел. Затем кареты, разместившиеся вдоль дороги, одна за другой постепенно присоединялись к кортежу. Казалось, что съехалась половина графства, чтобы отдать последнюю дань уважения покойному. И во всей этой процессии не было ни одной женщины, кроме миссис Долмэн Картрайт.
Тилли знала, что Джесси-Энн настояла на своем участии в похоронах только для того, чтобы подчеркнуть значительность собственной персоны. В свое время, несколько лет назад, их бабушка присутствовала на погребении своего внука, и разговоры об этом из ряда вон выходящем событии долго не утихали в графстве. Благородные дамы не участвовали в подобных церемониях, даже когда хоронили женщину: это считалось попросту неприличным.
Когда последний экипаж исчез из виду, Тилли отвернулась от окна и устремила взгляд на широкую кровать под балдахином, подпертым четырьмя колонками. Затем медленно подошла, присела на край, положила руку на подушку и нежно потрогала ее. Ее губы беззвучно прошептали: «Марк. Марк…»
Разгладив покрывало, она уже было отошла от кровати, но приостановилась, глядя вниз на квадратный ночной столик. Это был тот самый столик, который однажды ночью, в приступе отчаяния и одиночества, Марк свалил на пол, разбив графин с водой и стакан. Выскочив из постели, Тилли примчалась на этот грохот. Однако в ту ночь она отвергла Марка, по молодости и глупости думая, что сердце ее все еще принадлежит фермеру Симону Бентвуду. Ей так много еще предстояло узнать, так многому научиться. И ее научил Марк… ее Марк… ее милый, милый, милый Марк…
Только часа через два приглашенные должны были вернуться в Мэнор и приняться за горячий суп, свежий теплый хлеб и холодные закуски, приготовленные в столовой: ветчину, копченый язык, жирных каплунов, запеченных уток, паштеты, пироги, не считая разнообразных сыров и засахаренных фруктов. Тилли сама руководила всеми приготовлениями; они были закончены до того, как появилась миссис Долмэн Картрайт, которая, как и ожидала Тилли, нашла к чему придраться, раскритиковав не только отдельные детали, но и все в целом.
— Надо было приготовить горячее мясное. Позаботьтесь об этом! — заявила она Тилли, на что та спокойно (чем еще больше разъярила юную даму) ответила:
— Я уже отдала соответствующие распоряжения. — Ей незачем было повторять то, что она уже сказала накануне: «Я считаю себя здесь хозяйкой до того момента, как будет вскрыто завещание: вот тогда мы и увидим, кто останется ею по закону», ее взгляд, устремленный на миссис Долмэн Картрайт, был красноречивее всяких слов.
Тилли не спеша вышла из комнаты, прошла по широкому коридору, пересекла галерею и по небольшой лестнице спустилась в холл. Весь дом был погружен во мрак, задернутые шторы не пропускали даже тусклый свет сумрачного дня. Только на кухонных окнах не было тяжелой черной ткани.
Бидди, как обычно, возилась у стола. Она готовила еду для прислуги — запеченное мясо с пудингом, но, увидев Тилли, оторвалась от работы, вытерла руки о фартук и по-матерински заботливо сказала, кивнув в сторону печки:
— Я заварила тебе свежего чая. И на твоем месте я капнула бы туда чуточку виски. Думаю, тебе это понадобится, девуля.
— Да, ты права, Бидди. — Тилли кивнула. — Я чувствую, что мне это действительно понадобится.
Спустя несколько минут, сидя на небольшой скамейке-ларе, стоявшей в углу, неподалеку от большой открытой печи, она прихлебывала свой чай с виски, глядя, как с большого куска говяжьего филе, насаженного на вертел, медленно стекают в стоящий под ним противень капли жира. Тилли машинально взялась за ручку вертела, повернула его, снова села и взглянула на Бидди Дрю — женщину, которая любила ее как мать, и к которой она относилась, как к матери.
— Я волнуюсь не только за себя, Бидди, — тихо сказала Тилли. — Я волнуюсь за всех вас. Ведь если эта маленькая мадам возьмет бразды правления в свои руки, она будет третировать вас просто потому, что это я привела вас в Мэнор.
— Не беспокойся об этом, девуля. Мы же получали жалованье, а делать с ним все равно было нечего — разве что купить какую обновку к празднику, так что с голоду мы не умрем. Продержимся, пока девочки не устроятся как-нибудь, да и парни то же.
— А Норт-Лодж? Ведь вы так хорошо все там обустроили, и девочки любят его.
— Да, знаю, и правда будет жаль, если нам придется уйти. Это уж точно. Но Господь нас не оставит — найдем что-нибудь. Пока есть деньги в кармане всегда можно что-то снять. А я уж так и предупредила парней вчера вечером: у них долго все шло гладко, так что они сами, наверное, размякли, а теперь вот придется побороться с трудностями. Только тяготы жизни и делают из парней настоящих мужчин.