Однако советник, похоже, не считает, что подобные предупреждения относятся и к нему тоже. Несмотря на слухи, несмотря на бесчисленных защитников её целомудрия, несмотря на злой выговор от самого короля, он находит способ снова прикоснуться к ней.
Это четвёртое правило они нарушают вместе, и оно, наконец, довершает все остальные. Ведь если нарушено одно правило, что помешает другим пасть в свой черёд?
*
Грима утверждает, что пришёл за своим плащом.
Со знаменитого спасения проходят две недели. В распоряжении Эовин есть только ночи, наполненные сновидениями о нём, о его губах и пальцах, о том, как он выдыхает её имя. О том, каково это, когда к тебе прикасаются как к любой обычной вещи, а не как к созданию, сотканному из сахара и шёлка.
Измученная, точно после лихорадки, она просыпается, чувствуя беспокойство и раздражение, и позже сидит при дворе в угрюмом молчании, обвиняя его в своих страданиях.
Его самого теперь сторонятся больше, чем раньше, — в свите он стал точно прокаженный. Он притворяется, будто его это не беспокоит, но когда она осмеливается бросить взгляд в его сторону, то замечает, что его плечи напряжены, глаза наполнены яростью, а пальцы постоянно скрючены в кулаки.
В честь рождения Дома Эорла устраивается пир: торжественные речи и весёлые песни, мясо и питьё для всех. Из-за недавней выходки Эовин запретили танцевать с кем-либо, кроме других дам, но она провела в их обществе столько дней, что больше не намерена их терпеть. Вместо этого она пьёт, гораздо больше, чем следовало бы. Медовуха разжигает внутри неё гнев, пока он не обращается жарким пламенем в её животе и не грозит поглотить её. Отказавшись от всякой помощи, она, спотыкаясь, возвращается в свои покои и запирает за собой дверь, как велел дядя.
Она уже успевает снять с себя одежду, оставшись лишь в одной сорочке, когда в дверь раздаётся стук.
Решив, что это её брат или служанка пришли убедиться, одна ли она, Эовин поднимает засов и с проклятием на устах распахивает дверь.
Но это не служанка, не брат и не какой-либо другой порядочный человек.
Грима тоже пил. Она никогда не видела его пьяным, но по его лицу видно, что он больше не контролирует себя. Когда он трезв, его осанка говорит о дисциплинированной сдержанности, выдавая в нём человека, который не собирается ослаблять контроль над своими эмоциями. Но сейчас в нём нет ни капли той сдержанности. Он смело окидывает взглядом её тело, глазея совершенно открыто, как точно не осмелился бы сделать, будь они на людях.
— Почему, принцесса, ваша нагота становится традицией? — произносит он. — Люди начнут болтать, вы же знаете.
Эовин круто разворачивается на пятках и направляется обратно в свою комнату, позволяя ему войти внутрь.
— Похоже на то, — говорит она, берёт в руки волосы и перекидывает их через плечо, собираясь заплести косу. Она делает паузу и смотрит на него поверх пучка. — Итак, советник, что может сделать для вас запятнанная принцесса? Надеюсь, вы не ожидаете, что я буду вести себя так, как утверждают слухи. Если вы пришли сюда, чтобы быть изнасилованным, то будете жестоко разочарованы.
Он смеётся, гораздо громче, чем она ожидала. Она осознаёт, что до сих пор ни разу не слышала его смеха. А жаль, проносится у неё в голове.
— Это вы будете насиловать, миледи? — он заходит в комнату и захлопывает за собой дверь. — Я думал, что эта задача будет целиком и полностью лежать на моих плечах.
— Почему? — с презрением в голосе спрашивает Эовин, опускаясь на стул. — Потому что у вас есть член? Женщина может владеть оружием мужчины так же хорошо, если не лучше.
Грима усмехается, прислонившись к одному из столбиков её кровати.
— Мы говорим не о мечах, милая леди, — отвечает он. — Член и меч служат совершенно разным целям.
— Хотела бы я быть так же уверена, как и вы, — произносит Эовин, расчёсывая волосы гребнем. Её голос кажется слишком горьким даже для её собственных ушей. — Мужчины имеют привычку использовать и то, и другое, чтобы запугивать женщин.
Грима пожимает плечами, соглашаясь.
— И всё же, — говорит он, наклоняясь чуть ближе, — вы, думаю, не боитесь ни того, ни другого.
Эовин бросает на него неосознанно лукавый взгляд.
— И то, и другое может быть обращено против своих же хозяев, если знать, как правильно ими пользоваться, — произносит она. — Не стоит бояться того, что ты в силах сломить и подчинить своей воле.
Улыбка Гримы расплывается шире, становясь похожей на кошачью.
— Моя милая и благородная леди говорит, исходя из собственного опыта? Или вы, как я подозреваю, просто строите предположения?
Эовин возвращается к гребню и продолжает расчёсывать волосы.
— Это всего лишь теория.
— Хм, — он издает короткий гортанный звук, почти мурлыкающий, и делает шаг вперёд, постукивая длинными бледными пальцами по полированному дереву следующего столбика кровати. — При желании вы могли бы проверить эту теорию в том переулке.
— При желании я могла бы проверить и свой кулак на вашем лице, — отвечает Эовин с меньшей злостью, чем намеревалась. — Но, полагаю, вам бы это понравилось гораздо меньше.
Грима облизывает губы, вновь становясь похожим на змею.
— Я привык ценить боль.
Эовин снова бросает на него взгляд, и её губы слегка приоткрываются. Она никогда не задумывалась, что он может желать, чтобы она причинила ему боль, что он может даже наслаждаться ею. Никто никогда не говорил с ней о таких вещах.
Поддавшись внезапному порыву, она поднимается со стула и становится в нескольких сантиметрах от него, вглядываясь в его лицо своими широко распахнутыми глазами.
— На что это похоже? — спрашивает она дрожащим голосом. — Желать боль…
Одной рукой он обхватывает её за бёдра и притягивает к себе, сокращая расстояние между ними.
— Позволь мне показать тебе, — говорит он и наклоняется вперёд, чтобы прикусить её кожу на шее чуть ниже уха.
Эовин задыхается. Его зубы приносят одновременно и боль, и наслаждение, они волочатся по её коже, оставляя следы на бледной плоти. Она шипит и отстраняется, а затем, точно одержимый зверь, кусает его в ответ с нечеловеческим рыком. Первое ощущение соленой кожи на языке вместе с его внезапным криком удовольствия заставляет что-то внутри неё щелкнуть; в тот же миг она совершенно исчезает, растворяясь в тех тёмных удовольствиях, которые он собирается ей открыть.
Его пальцы мстительно прочерчивают дорожку на её спине, разрывая сорочку. Вслед за ними протягиваются огненные линии, продолжающие пульсировать под её кожей, даже когда его руки исчезают. Она вновь повторяет движения за ним, своими пальцами проводя по его боку. Он стонет, не думая о слугах, проходящих мимо, и о тех, кто мог бы его услышать, и прижимает её к себе ещё крепче, ловит её косу у основания и оттягивает голову назад, чтобы обнажить горло.
Он посасывает и прикусывает кожу на её ключице, и Эовин думает, что именно этого, да, именно этого она всегда и хотела: чтобы до неё дотрагивались, чтобы ей грубили и сражались с ней, а не оставляли стоять на пьедестале, как холодную статую. Ей нужны его зубы, его кулаки и его рычание у самого уха каждый раз, когда она сопротивляется, точно предупреждение, что он не боится бороться с ней в ответ. Оскалив зубы, она вырывает волосы из его хватки и толкает его, толкает с силой, и он падает на кровать. В её изогнутых губах пляшет улыбка, такая же хищная и голодная, как и у него.