Усимацу придумывал себе всевозможные оправдания, к тому же задним числом, но и сам в них не верил. Его терзало раскаяние, у него было такое чувство, что он обманул самого себя. Ведь таиться от Рэнтаро ему попросту не позволяла совесть.
Ах, полно, к чему эти мучения! Конечно, если он и откроет когда-нибудь свою тайну, то только учителю. Он признается только человеку, который сам когда-то вот так терзался, который сам «этa». Что же в этом опасного, что страшного?
«Не сказать — это значит солгать», — снова начинал корить себя Усимацу.
Душу Усимацу, охваченную юношеским порывом, стремящуюся навстречу весне, сковывала мучительная тайна. Словно молодая травинка, пробивалась она к солнцу сквозь смёрзшийся снег, борясь с сомнениями и страхом. Ей было тесно, не хватало воздуха. Когда снег тает под лучами солнца — травинке становится просторнее — в этом нет ничего странного. Так что же странного в том, что душа молодого человека, согретая пламенем другого сердца, стремится к нему навстречу? Чем больше Усимацу видел Рэнтаро, чем больше он слушал его, тем сильнее подпадал под его влияние, тем сильнее сам стремился к духовной свободе. «Надо сказать, надо сказать. Разве его путь не должен стать моим?» Так терзалась, так боролась сама с собой мятущаяся душа Усимацу.
«Решено. Завтра увижусь с учителем и непременно ему откроюсь», — твёрдо сказал себе Усимацу и поспешил домой в Химэкодзаву.
Дома он застал отца Оцумы, и все вместе они допоздна просидели у очага за беседой. Когда гость ушёл, дядя не допытывался, где так долго пропадал Усимацу, и ничего не спрашивал про Рэнтаро. Но когда Усимацу укладывался спать, он вдруг спросил:
— Усимацу… Ты ведь ничего не рассказал сегодняшнему гостю о себе?
Усимацу посмотрел на дядю.
— Кто же станет рассказывать об этом? — ответил он, но искренности в его словах не было…
Улёгшись в постель, Усимацу долго не мог уснуть. А когда наконец заснул, то увидел странный сон: будто он стоит у гроба отца, глядит ему в лицо, и вдруг оказывается, что в гробу не отец, а Рэнтаро; он пристально всматривается в болезненные черты учителя, но видит лицо Оцумы. И не успел он подумать, какие у неё красивые, сияющие глаза, как сверкают белые зубы, как румянец заливает её щёки, какая она ласковая и женственная и какую нежность источает её душа, как перед ним возникла Осио. Правда, видение длилось недолго — какой-то миг. Наутро он даже не мог припомнить, что видел во сне.
Глава X
Итак, наступил час, когда Усимацу твёрдо решил скинуть с себя тяжкое бремя тайны.
Через день Рэнтаро с адвокатом возвращались в Уэду, и Усимацу условился отправиться вместе с ними. Утром того же дня на бойню Уэды отправляли быка, который насмерть забодал отца. Усимацу и дядя, по обычаю, должны были присутствовать при убое животного. Всё складывалось более чем благоприятно для того, чтобы Усимацу мог осуществить наконец своё намерение, — кто знает, когда доведётся снова встретиться с Рэнтаро. «Нужно только для этого непременно остаться наедине с учителем… Ни дядя, ни адвокат не должны этого слышать…» — думал, собираясь и дорогу, Усимацу.
Рэнтаро и Итимура ждали их на повороте шоссе, ведущего в Уэду. Усимацу представил им дядю.
Потирая свои большие, натруженные руки крестьянина, дядя поздоровался и смущённо пробормотал:
— Усимацу очень вам обязан… Кажется, на днях вы заходили. Меня, к сожалению, не было дома.
Рэнтаро вежливо высказал соболезнование по поводу смерти отца Усимацу, и все четверо двинулись в путь.
Они шли по сырой от утренней росы дороге, потом вдруг попали в полосу густого тумана. Кругом ничего нельзя было различить, только откуда-то доносилось пение петухов. Было тепло, как ранней весной; казалось, даже увядшая трава у обочины дороги, и та оживает. У самой земли серый туман был гуще, а деревья соседней рощи казались скрытыми за завесой дыма и отодвинутыми далеко-далеко. Все четверо шли, оживлённо беседуя. В утреннем воздухе громче всех звучал весёлый голос адвоката.
После Хигаси-Уэды Рэнтаро и Усимацу немного поотстали. Светало, туман рассеивался, кое-где проглядывало ясное небо. Сверкая белизной, над головой путников проплывали утренние облака. Вдали показались очертания деревни, над соломенными крышами поднимался дым.
Рэнтаро не подавал вида, что ему трудно идти по этой неровной, каменистой дороге. Но Усимацу всё же старался замедлять шаг. Хотя его неопытный глаз и не замечал у Рэнтаро одышки, он всё же беспокоился о нём. Дядя и Итимура ушли от них вперёд более чем на целое те. Из-за гор выкатилось солнце, под его лучами влажная дорога заискрилась, засверкала. По полям Тиисагаты разлился тёплый и мягкий утренний свет.
Ах, если говорить, то теперь!
Усимацу считал, что, открывшись Рэнтаро, он не нарушит отцовского завета. Если бы он рассказал кому-нибудь другому, тогда действительно всё, чего он добивался ценой тяжких душевных мучений, пошло бы прахом. Но он откроет свою тайну только Рэнтаро — это всё равно, что открыть её отцу или брату. Совершенно всё равно, — так убеждал себя Усимацу. Нет, он не беспечен, он не забывает завета отца. И он не хочет ставить себя на край гибели. Он вовсе не намерен совершать безумие.
«Храни тайну!» — прозвучал в его душе суровый голос, и леденящий холод пробежал по всему телу. Он на мгновение замер. «Учитель, помоги мне!» — мысленно призывал он, терзаясь, но какая-то невидимая сила удерживала его от опасного шага. «Храни тайну!» — снова прозвучало в его душе.
— Ты что-то сегодня задумчив, Сэгава-кун, — заметил, вглядываясь ему в лицо, Рэнтаро. — Как мы с тобой отстали! Давай-ка догонять.
Усимацу прибавил шагу.
Вскоре они нагнали своих спутников. Случай, всегда готовый ускользнуть как птица, был упущен. «Может быть, мне приведётся ещё когда-нибудь остаться наедине с учителем», — тешил себя надеждой Усимацу.
Солнце стояло уже высоко. Небо сделалось тёмно-голубым и словно прозрачным. Только на юге, у горизонта, белели клочья облаков. Согретые тёплыми лучами, курились поля, дышали холмы; лёгкий парок, поднимавшийся над землёй, приятно щекотал ноздри.
По обеим сторонам дороги тянулись чуть подёрнутые зеленью поля, казалось, они с нетерпением ждали новой весны.
Любопытно, что каждого из четверых путников, наблюдавших эти сельские картины, жизнь деревни интересовала совершенно по-разному. Троих из них занимали только вопросы повседневной жизни. Адвокат говорил о конфликтах между землевладельцами и арендаторами. Рэнтаро — о печалях и радостях крестьянской жизни, дядя — о нуждах и бедах крестьянского хозяйства: о сорняках и бесплодии почвы, так сильно влияющих на урожай, о нерадивом хозяйствовании жителей горных областей по сравнению с рачительностью и трудолюбием крестьян, живущих на равнинах Кадзусы. Но хотя перед мысленным взором Усимацу вставали те же безрадостные картины деревенской жизни, юношеское восприятие окружающей действительности позволяло ему увидеть в деревне нечто большее, чем только тяжёлый труд. Так, за разговорами, забыв об усталости, они вошли в Уэду. Здесь находилось отделение конторы адвоката, где жена Рэнтаро дожидалась возвращения мужа из Нэцу. Рэнтаро и адвокат распрощались со своими спутниками, условившись встретиться на бойне, когда будут резать быка. Дядя и Усимацу отправились сразу туда.
Чем ближе они подходили к бойне, тем ярче вставал перед каждым из них образ покойного, и они делились своими воспоминаниями. Посторонних поблизости не было, и можно было, не стесняясь, говорить обо всём, о чём только захочется.
— Эх, Усимацу! — вздохнул дядя. — Вот сегодня уже шестой день, как скончался брат. Как быстро летит время! Ты приехал, похороны, поминки, потом ходили благодарить, и незаметно прошло пять дней, сегодня уже шестой, а завтра будет первый седьмой день.[26] А кажется, он скончался только вчера.
26