— Ещё бы! — засмеялся вслед за ним младший учитель.
— Стало быть, кто же среди нас «синхэймин», как ты думаешь? — подтрунивая, сказал ему Гинноскэ. — Например, не ты ли?
— Не говори глупостей! — обиделся учитель. Гинноскэ продолжал смеяться:
— Что ж ты сразу рассердился? Я же не сказал, что это ты. Право, с тобой нельзя даже пошутить.
— Однако, — серьёзно сказал учитель, — если допустить, что это факт…
— Факт? Это совершенно невозможный факт. — Гинноскэ не хотел и слушать. — Почему? Суди сам! Учебные заведения, откуда вышли преподаватели нашей школы, в общем, хорошо известны. Одни, как ты, например, пришли сюда, окончив курсы; другие, как, например, Кацуно-кун, пришли после сдачи экзамена на право преподавания; третьи, как, например, мы с Усимацу-кун, вышли из учительской семинарии. Других у нас нет. Если допустить, что среди нас мог быть такой человек, об этом узнали бы ещё в учительской семинарии. При совместной жизни в общежитии за годы пребывания в семинарии это так или иначе выявилось бы. Те, кто сдаёт экзамены на право преподавания, тоже долгое время поддерживают тесную связь со своей школой, так что скрыть принадлежность к «этa» невозможно. О таких, как ты, и говорить нечего. Распускать такой слух — просто смешно!
— Оттого-то, — с особым ударением сказал младший учитель, — я и не утверждаю, что это факт. Я только сказал: если допустить, что это факт…
— Если? — засмеялся Гинноскэ. — Твоё «если» совершенно незачем допускать.
— Может быть, ты и прав. Но, если хоть на секунду допустить, что такая вещь действительно имеет место, понимаешь, к чему это приведёт? Мне при одной мысли об этом становится страшно.
Гинноскэ не ответил. Оба гостя не возвращались больше к этому разговору.
И всё это время Усимацу сидел как потерянный, лицо его на фоне белого одеяла казалось ещё бледней.
— А Сэгава-кун, видно, не совсем здоров, — пробормотал себе под нос Гинноскэ, спускаясь по лестнице.
Оставшись один, Усимацу некоторое время сидел неподвижно, обводя комнату растерянным взглядом, потом поднялся, убрал постель,[31] оделся. Вдруг как будто его осенило, он стал вытаскивать спрятанные в стенном шкафу книги. Они были воплощением духа Рэнтаро, напоены энергией и кровью сердца учителя; томик «Современные идеи и общественные низы», «Обыкновенный человек», «Труд», «Утешение бедных», а также «Исповедь». Усимацу перелистал одну за другой все книги, замазав на них свою печать. Потом он выбрал из стоявших на полочке в нише учебников по языку пять-шесть не нужных ему книг, стёр с них пыль и завернул все вместе в платок. В это время в комнату вошла Кэсадзи.
— Вы уходите? — спросила она. Усимацу, растерявшись, ничего не ответил.
— В такой холод! — Кэсадзи изумлённо смотрела на бледное лицо Усимацу. — Вы чувствовали себя так плохо, лежали, как же так?
— Нет, я сейчас хорошо себя чувствую.
— Но вы, наверно, хотите есть. Надо бы что-нибудь покушать… ведь вы с утра ничего ещё не ели.
Усимацу покачал головой и сказал, что он ничуть не голоден. Снял со стены и надел пальто, надел шляпу. Он поначалу и не собирался одеваться, но надел пальто, надел шляпу; казалось, будто им двигает какая-то машина — настолько он не сознавал, что делает. Потом часть принесённых приятелем денег он сунул в ящик стола, а часть прямо в бумажном мешочке положил в рукав кимоно.[32] Впрочем, это он тоже проделал механически, не сознавая, сколько оставил, а сколько захватил с собой. Взяв свёрток с книгами и старательно прикрыв его рукавом пальто, Усимацу вышел из Рэнгэдзи.
Снег покрывал и улицы и крыши домов. Навстречу Усимацу попадались рабочие в зимних камышовых шляпах, высоких плетёных гетрах, с прикрытыми сверху носками; путники, укутанные с головой в шерстяные пледы. Не раз его обгоняли сани, запряжённые то лошадьми, а то и людьми. Широкие карнизы, защищавшие дома от снега, сделали своё дело. Посредине улицы образовался высокий, выше домов, белый вал. Эта «снежная гора» была прославленной достопримечательностью Ииямы, — при виде её нетрудно было представить себе все трудности зимнего существования в этом городке. Серое небо предвещало новый снегопад, бледное солнце едва светило; картина зимнего дня повергала Усимацу в дрожь.
Усимацу не раз уже приходилось сбывать букинисту в Камимати старые журналы. К счастью, когда он вошёл, в лавке никого не было. Усимацу снял шляпу и с безразличным видом положил на прилавок свой свёрток.
— Принёс немножко книг… не возьмёте ли? — сказал он.
Хозяин по лицу Усимацу сразу всё понял; со смешком, как это делают все торговцы, он подался вперёд и придвинул к себе узелок с книгами.
— Сколько дадите… — добавил Усимацу.
Букинист развернул свёрток, просмотрел все книжки и разделил их на две части: книги по языку он отделил и тщательно перелистал, потом небрежно отложил в сторону книги Рэнтаро.
— За сколько вы намерены их уступить? — Он посмотрел на Усимацу и снова, как будто в смущении, усмехнулся.
— Лучше скажите, сколько вы дадите.
— Видите, у нас теперь торговля идёт плохо. На такие книги нет никакого спроса. Взять, конечно, можно, только за гроши. По правде говоря, вот эти английские книги только и в цене. А вот эти новинки — исключительно ради вас… — Букинист подумал: — Пожалуй, вам лучше взять их обратно.
— Раз уж я принёс… нет, не нужно этих разговоров. Если можете взять, берите.
— Только очень уж ничтожная цена им. Если вам угодно, я возьму, как вам называть цену — за каждую по отдельности? Или за все сразу?
— За все сразу.
— Крайняя цена пятьдесят пять сэн. Если вы согласны, я беру.
— Пятьдесят пять сэн? — уныло усмехнулся Усимацу.
Разумеется, он согласен, ведь ему всё равно за сколько, лишь бы продать. Теперь дело улажено. Считается, что книги не следует продавать. Усимацу тоже всегда так считал… Но сегодня он всё же принёс их сюда для продажи, — на это у него были особые причины. Он записал в счётную книгу свою фамилию и адрес и получил свои пятьдесят пять сэн. Перед уходом он на всякий случай ещё раз перелистал книги Рэнтаро и проверил те места, где стояла замазанная им печать «Сэгава». В одной книжке он обнаружил не замазанную им печать.
— Не дадите ли мне на минутку кисть? — Усимацу взял кисть и, окунув её в тушь, провёл по своей отчётливой печати вдоль и поперёк несколько жирных мазков.
«Ну, теперь всё в порядке», — решил он. На душе у него было сумрачно. Он растерялся и не знал, как быть дальше. Выйдя от букиниста, при мысли о только что содеянном он готов был заплакать.
«Учитель, учитель… простите!» — снова и снова повторял он про себя. Усимацу вспомнил, как сказал в разговоре Такаянаги, что не имеет к Рэнтаро никакого отношения. Острые уколы совести причиняли ему глубокую душевную боль, которую неспособны были унять доводы в пользу самозащиты. Изнемогая от стыда и страха, Усимацу брёл сам не зная куда.
Харчевня «Сасая». Здесь он когда-то пил с Кэйносином. Ноги Усимацу сами собой направились туда. Когда он раздвинул входные сёдзи и огляделся по сторонам, оказалось, что там всего лишь два-три посетителя. Хозяйка, с подоткнутым за пояс подолом кимоно, была занята обычными хлопотами, то подходила к столу, где мыли посуду, то готовила у очага.
— Что-нибудь найдётся поесть, хозяйка, а? — окликнул её Усимацу.
— К сожалению, сегодня у нас нет ничего особенного. Только жареная рыба да суп из тофу.[33]
— Дайте мне то и другое. И выпить тоже.
В эту минуту сидевший на бочке уличный торговец поднялся и, повязывая голову голубым полотенцем, оглянулся на Усимацу. И крестьянин, который в облепленной снегом обуви стоял, прислонившись к столбу, также украдкой кинул на него взгляд. Чернорабочий, с виду возчик саней, которому хозяйка только что налила из большой бутылки до краёв полную чашку дымящегося жёлтым паром сакэ, прихлёбывая водку, поглядывал на Усимацу. На нём сосредоточились взгляды всех находившихся в харчевне: приход необычного гостя нарушил общий непринуждённый разговор. Впрочем, полное любопытства молчание продолжалось недолго. Вскоре опять возобновился разговор, то и дело прерываемый громким смехом. И огонь в очаге запылал. Вдыхая разливающийся вокруг приятный запах дыма, Усимацу придвинул к очагу принесённый хозяйкой столик и молча принялся за еду. Как раз в эту минуту в дверях трактира, столкнувшись с уличным торговцем, появился какой-то человек с удочками. Он прислонил удочки к столбу и воскликнул:
31