— Ну, что, понял? — добавил Усимацу и сунул деньги Сёго в руки. — Какие у тебя холодные руки! — воскликнул он и крепко сжал мальчику пальцы. Когда Усимацу взглянул в его простодушное лицо, перед ним возникли полные слёз ясные глаза Осио.
Идя от Кэйносина домой, Усимацу утешал себя мыслью, что хоть что-то сделал ради Осио. Когда он уже подходил к воротам Рэнгэдзи, стало пасмурно, низко нависли свинцовые тучи, — похоже было, что опять пойдёт снег. Серые сумерки навевали на Усимацу ещё большее уныние и тоску. Только далеко-далеко над горизонтом виднелась алая полоска догорающей вечерней зари.
Звуки гонга, возвещавшие о начале вечерней службы, прозвучали для Усимацу сегодня совсем по-особому. Они уже не казались ему голосом далёкой от мира обители. Ореол святости померк, и теперь в звучании гонга ему слышался голос обычных людских страстей. Усимацу вспомнил рассказ Кэйносина. В его груди вспыхнуло презрение к настоятелю, даже не столько презрение, сколько страх перед ним. А следом — другая мысль: Осио — такой благоухающий цветок, она так пленительно женственна. И презрение к настоятелю соединилось с жалостью к ней.
Храм Рэнгэдзи… Теперь Усимацу знал его истинный облик. После того, что он услышал, печальная действительность подтверждалась каждой, даже как будто бы самой незначительной мелочью, и ощущение семейного уюта, которое он впервые испытал, перебравшись сюда, мгновенно исчезло.
Направляясь к себе в мезонин, Усимацу встретил Осио. Даже при слабом сумеречном свете он разглядел, как мертвенно-бледно её лицо и печальны чёрные глаза. Осио тоже удивлённо взглянула на него; её внимание, по-видимому, привлёк подавленный вид Усимацу. Но они лишь обменялись взглядами и, молча поклонившись, разошлись.
Когда Усимацу вошёл к себе в комнату, уже смеркалось. Но Усимацу не хотелось зажигать лампу. Он долго в глубокой задумчивости сидел один в темноте.
Прошло уже два часа. На столе Усимацу лежала тетрадь, в которой он день за днём записывал свои школьные наблюдения и соображения. Желтоватый свет лампы уныло освещал полутёмное помещение и отбрасывал на стену тень задумчиво склонившегося над столом Усимацу. Папиросный дым стлался по комнате и придавал всем находящимся здесь предметам расплывчатые очертания.
— Сэгава-сан, вы занимаетесь? — спросила окусама, войдя к нему в комнату. — Не будете ли вы так добры написать мне письмо? Извините…
В ожидании ответа окусама теребила в руках приготовленные бумагу и конверт. Усимацу заметил, что выглядела она не совсем обычно.
— Письмо? — переспросил он.
— Да, я хочу послать его сестре в монастырь в Нагано… — Окусама запнулась. — Я, собственно, хотела написать сама, и начала было писать. Но у нас, женщин, всегда получается очень длинно, а главного так и не напишешь. Вот почему я и пришла к вам с просьбой: напишите мне покороче! И почему это женские письма всегда так плохи? А сколько бумаги я перепортила… и написать-то надо пустяки, ничего особенного. Только напишите так, чтобы было понятно.
— Ладно, напишу, — коротко ответил Усимацу. Ободрённая его ответом, окусама стала рассказывать Усимацу содержание письма. Она просила написать, что хочет поговорить об одном деле, касающемся её лично… и чтобы сестра по получении письма непременно приехала. От Канидзавы до Ииямы ходит лодка, а если сестра не захочет ехать лодкой, она может полпути проехать на рикше, а потом пересесть в сани. Она просила написать, что теперь она твёрдо решилась и сама уже думает о разводе.
— Я только вас и могу попросить… — сказала окусама, и глаза её наполнились слезами. — Я не объяснила, в чём дело, и поэтому вам всё это, вероятно, кажется странным…
— Нет, — перебил её Усимацу. — Я тоже кое-что слышал… от Кадзамы-сана.
— А, вот как! Вы слышали от Кэйносина-сана?
— Правда, подробностей я не знаю…
— Очень глупая история, рассказывать даже стыдно. — Окусама глубоко вздохнула. — Ах, наш настоятель До таких лет дожил, а вот, видите, что вытворяет! Это, по-видимому, болезнь. Иначе с чего же на него находит такое? Разве не так, Сэгава-сан, а? Если б только не эта болезнь! Ведь настоятель такой мягкий человек… Замечательный человек… нет, я даже теперь ему верю. Отчего на меня всё так сильно действует? — всхлипнув, снова заговорила окусама. — Каждый раз, когда случается такая история, у меня всё валится из рук. Эта болезнь настоятеля… она началась давно. Прежний настоятель Рэнгэдзи рано умер; когда настоятелем после него был назначен мой муж, ему было всего семнадцать лет. На третий год, как я вышла за него замуж, настоятель уехал учиться в Киото… В молодости он считался очень способным: среди молодёжи, которая со всей страны стекается в главный храм нашей секты, таких, как он, говорят, можно по пальцам перечесть. Я осталась тогда в Рэнгэдзи с вдовой прежнего настоятеля и с отцом нашего молодого бонзы; мы втроём взяли на себя заботу о храме. Пять лет прожили мы здесь без него. Видно, болезнь настоятеля пошла именно с той поры. Женщина, с которой он связался, была старшей дочерью владельца гостиницы в Абара-но-Кодзи, что в Уо-но-Тане. История эта получила огласку, и даже бонза, обеспокоившись, отправился в Киото. Как я тогда волновалась, и сказать не могу! Не хотелось и вдову настоятеля беспокоить, боялась, как бы не дошло это до прихожан. Наконец я послала той женщине денег и тем заставила её порвать с ним. Тут бы настоятелю и угомониться. Но это врождённая болезнь, помочь ничем нельзя. Через три года, в пору, когда он учился в школе Синею, в Токио, он снова заболел.
Придя с просьбой написать ей письмо, окусама в душевной простоте позабыла о деле и стала изливать свои жалобы. Простота эта — в характере женщин; окусаме необходимо было, чтобы её выслушали.
— В то время уже стало ясно, — продолжала окусама. — что нельзя отпускать настоятеля одного… к тому же, в школе ему платили жалованье, а заботу о храме взял на себя бонза. Вдова прежнего настоятеля хотела повидать Токио, и вот мы вместе с ней отправились туда и все втроём поселились в храме Таканава. Оттуда до школы рукой подать. С тех пор настоятель ходил туда по улице Нихонэноки. А на этой улице жила одна молодая вдова, ревностная приверженица секты Синсю, образованная женщина. Она попросила настоятеля вести с нею беседы о вере, и он стал ходить к ней. Я и сейчас хорошо её помню — стройная, с белыми нежными руками; мне случалось её видеть, когда она проходила мимо нашего дома по пути на кладбище.
Однажды у нас с настоятелем зашёл разговор об этой вдове, и он презрительно фыркнул: «Да она просто сумасшедшая!» Разве не ужасно так отзываться о женщине? А он в это время уже был с ней близок! Вскоре она от него забеременела. Тогда он сам струхнул и стал просить у меня прощения. «Я виноват перед тобой», — говорит. По природе-то он честный, хороший человек; как что дурное сделает, сейчас же покается. Даже жалко порой на него смотреть. Скажет мне: «Ну, прошу тебя, прости!» — и я не могу его бросить. Тогда вызвала я письмом бонзу из нашего храма, а сама думаю: «Всё это оттого, что у меня нет детей. Если бы у меня был ребёнок, настоятель остепенился бы. А что, если я возьму у этой женщины ребёнка и воспитаю его как своего?» А иной раз и такое придёт в голову: что скажут люди? А люди скажут только одно: «Жена рядом, а он завёл ребёнка от другой». И тогда снова передумываешь, говоря себе: «Стыд, да и только! Всё это ужасно. Нет, на сей раз я с ним разойдусь!»
Но всё дело в том, что женщина слабое существо, стоит ей услышать ласковое слово, и она охотно всё позабудет. Вот так же и со мной. «Жалко его, ему без меня будет трудно». Вскоре она родила. За месяц до срока. К тому же и молока у ней не было, так что ребёнок и двух месяцев не прожил. Как я тревожилась, пока настоятель не вернулся в Иияму! Это случилось ровно десять лет назад. После этого он вроде бы образумился. Аккуратно три раза в месяц читал проповедь, в дни поминовений по просьбе прихожан читал молитвы, а когда возникала необходимость, ездил по всему приходу, иногда ему приходилось даже задерживаться на ночь… Прихожане его чтили, на четвёртый год осенью отремонтировали крышу храма. И до последнего времени всё шло более или менее нормально и жили мы вполне хорошо. Но беда в том, что как только человек почувствует себя в силе, он начинает скучать. А стоит появиться скуке, как опять берётся за прежнее. Так уж у него всегда. Ах, мужчины ужасный народ! Уж на что настоятель рассудительный человек, а когда находит на него эта болезнь — ему всё нипочём.