Вы только подумайте, Сэгава-сан: настоятелю уже пятьдесят один год! Пятьдесят один год, разве это не ужасно? Правда, теперь у нас в Иияме не найдёшь бонзы, который не лип бы к женщинам. Да, но они имеют дело со служанками из чайных домиков или заводят себе содержанок. Но увлечься Осио! Я просто слов не нахожу. Никак нельзя было этого от него ожидать! Нет, с ним творится что-то неладное: без сомнения, он просто сошёл с ума. А Осио обо всём рассказала мне и говорит: «Мама, не тревожьтесь, я никогда на это не пойду». Она девушка стойкая, я на неё полагаюсь. Я ей говорю: «Держись, Осио, отец ведь не безрассудный. Когда он поймёт, каково на сердце у нас с тобой, он, несомненно, образумится. Опомнится он или не опомнится, мы с тобой будем по-прежнему дружны». Мы обе горько плакали. Разве я к нему плохо отношусь? Только бы открыть ему глаза. Для этого я и затеяла этот развод.
Выслушав чистосердечную исповедь окусамы, Усимацу написал письмо так, как она просила, коротко и ясно. Пока он писал, окусама всё время шептала имя Будды, лицо её выражало тревогу о будущем.
— Спокойной ночи! — сказала она на прощание и ушла.
Оставшись один, Усимацу повалился на циновку рядом со столом, задумался и незаметно уснул. Последнее время он спал, спал и всё никак не мог выспаться, поэтому стоило ему лечь, как он сейчас же засыпал как мёртвый. При этом ему казалось, будто он куда-то проваливается. Просыпался же он всегда с тяжёлой головой. Так было и в этот вечер: очнувшись, он долго не мог понять, где он и что с ним, а когда он наконец пришёл в себя, то обнаружил, что уже поздно. Снегу за окном навалило много; иногда он сползал с крыш, глухо ударяясь в ставни, и это был единственный звук, нарушавший тишину ночи… В такой час все уже в постели. Внизу, по-видимому, тоже все уснули. Вдруг до слуха Усимацу донеслись приглушённые рыдания. Что это? Такое впечатление, будто кто-то рыдает внизу под лестницей в коридоре. Потом будто кто-то открыл ставни северного коридора и выглянул наружу. «А… Это Осио… это она плачет», — подумал он, и сердце у него сжалось от тревоги и жалости. Впрочем, Усимацу слушал в полузабытьи; чтоб прийти в себя, он встал и принялся ходить по комнате, но рыданий уже не было слышно. Усимацу то настороженно замирал на месте, то прикладывал ухо к стене и прислушивался. Он уже не мог сказать с уверенностью, действительно ли что-то слышал, или это ему приснилось. Он стоял в растерянности, скрестив на груди руки и уставившись на догоравшую лампу. Ночная тьма сгущалась, усталое сердце изнемогало. Когда он достал из стенного шкафа постель, он уже сам не сознавал, что он делает. Полусонный, он разделся, лёг и погрузился в тревожный сон.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Глава XVIII
Наконец, как всегда в это время года, повалил сильный снег. И улицы и дома — весь город скрылся под белой пеленой. Накануне за вечер снегу выпало больше четырёх сяку.
Когда выпадало так много снега, убирать его было уже невозможно; его просто сгребали на середину улицы, где получалась настоящая гора с отвесными склонами. Обе стороны этой горы тщательно сглаживали, утрамбовывали, так что издали она имела вид длинной белой стены. Гора всё росла и росла и вскоре уже превосходила высотой стоявшие по обе стороны дома, так что с вершины её виднелись только крыши да карнизы. Город, выкопанный из-под снега, — таким, образно говоря, казался Иияма.
Когда Такаянаги Тосисабуро повстречался на улице Хоммати с одним из членов городского управления, мужчины и женщины с лопатами в руках занимались расчисткой дороги от снега. Обменявшись обычным приветствием: «Вот так навалило!» — член городского управления остановил Такаянаги, который уже намеревался идти дальше, и заговорил с ним.
— Между прочим, слышали вы об этом учителе, о Сэгаве?
— Нет! — решительно ответил Такаянаги. — Я ничего не знаю.
— Говорят, что этот учитель — тёри.
— Тёри? — с выражением полного изумления произнёс Такаянаги.
— Я просто поражён. Вот так история! — Член управления поморщился. — Правда, это только слух, и откуда он пошёл, толком я не знаю. Но есть человек, который ручается, что это правда.
— А кто он, этот поручитель?
— Ну, об этом не будем говорить. Дело в том, что он просил не называть его имени. — Лицо члена управления приняло такое выражение, как будто он выдаёт чужой секрет. — Я говорю вам… прошу вас держать в секрете… — несколько раз повторил он. Такаянаги скривил губы и многозначительно усмехнулся.
Проводив взглядом поспешно удалявшегося Такаянаги и пройдя в обратном направлении один квартал, этот любитель слухов повстречался ещё с одним знакомым молодым человеком. Чем больше он думал: «Секрет! Секрет!» — тем трудней ему было удержаться, чтобы не шепнуть кому-нибудь об этом.
— Знаешь, что говорят про этого учителя Сэгаву? — Он показал своему собеседнику четыре пальца. Однако смысл этого жеста до того не дошёл. Поняв это, член городского управления, помахивая рукой, со смехом воскликнул: — Неужели ты не догадываешься?
— Право, не догадываюсь, — сказал его собеседник.
— Ну и бестолковый же ты… Ведь «этa» называют четвероногими! Понял? Но только это — секрет. Никому ни слова.
Сделав такое предостережение, член городского управления простился и пошёл дальше.
В это время мимо проходил младший учитель. Увидев его, молодой человек подбежал к нему и после обычного приветствия завёл разговор о школе. И как-то незаметно оба заговорили об Усимацу.
— Это большой секрет… но так уж и быть, тебе я скажу. Говорят, ваш учитель Сэгава — тёри.
Молодой человек понизил голос.
— Вот-вот, я тоже в одном месте слышал об этом, но как-то не верилось, — сказал учитель, глядя на собеседника. — Выходит, это действительно так…
— Я только что кое-кого встретил. И вот этот человек, которого я встретил, показал мне четыре пальца и говорит: вот что такое учитель Сэгава. Я ахнул, только не совсем его понял. Оказывается, это значит четвероногое.
— Четвероногое? Значит, «этa» называют четвероногими?
— Именно. Но я поражён. Ну и ловкач! Как ловко он сумел до сих пор скрывать это! Позволять такому нечистому существу преподавать в школе… никуда не годится.
— Тсс… — вдруг перебил его учитель и оглянулся. Как раз в этот момент с ними поравнялся Усимацу. Плотно закутавшись в пальто, он, видно, направлялся на службу. По его задумчивому виду ясно было, что он о чём-то сосредоточенно размышляет. Усимацу на мгновение остановился, но, бросив на них пристальный взгляд, быстро прошёл мимо.
Из-за сильного снегопада многие ученики не явились в школу. Начинать занятия было бессмысленно, поэтому учителя, разбившись на группки, кто в читальне, кто в учительской, а кто у фисгармонии в классе пения, праздно беседовали, словно природа даровала им этот день для отдыха.
Когда младший учитель вошёл в учительскую, в углу вокруг большого хибати[37] стояли пять или шесть учителей. Он присоединился к ним, и как-то само собой разговор перешёл на Усимацу. Послышались взрывы смеха, привлёкшие внимание находившихся поблизости коллег, и те стали подходить, желая узнать, что тут происходит. Оказались здесь и Гинноскэ с Бумпэем.
— Что ты на это скажешь, Цутия-кун? — обратился к Гинноскэ младший учитель. — Мы тут насчёт Сэгавы-куна разделились на две партии. Ты его однокашник. Ну-ка, скажи нам своё мнение.
37