Совсем поникнув от горя, тучный адвокат так и застыл в своём неудобном европейском костюме в почтительной позе возле тела товарища. В этот час постояльцы в гостинице все уже спали, и тишина тёмной зимней ночи усугубляла печаль. Даже те, кто обычно морщился при одном упоминании об «этa», жалели Рэнтаро: его трагическая кончина вызывала у всех глубокое сочувствие.
— Полиция этого дела не оставит! Увидите, наверно, уже взялись за Такаянаги! — высказывали предположение люди, собравшиеся провести ночь возле усопшего.
Чем больше Усимацу размышлял о случившемся, тем отчётливее в нём зрело чувство, будто покойный учитель взял его за руку и ведёт куда-то в новый мир. Признание… он не решился открыться даже учителю, который был такой же «этa»… Как же он откроется перед лицом всего общества? — до сих пор такая мысль ему и в голову не приходила. И вдруг Усимацу обрёл мужество. Тот Усимацу, каким он был до сегодняшнего дня, умер. Он отказался от любви, отказался от имени… Все радости жизни, к которым, забывая обо всём на свете, стремится молодёжь, не существуют для тебя, если ты «этa»? «Этa»…
«Учитель «этa»… и этим сказано всё», — так думал Усимацу, и горячие слёзы, не переставая, катились по его щёкам. В этих слезах была боль души, горькая жалость к самому себе.
«Да, завтра я пойду в школу и открою свою тайну учителям и ученикам. Я сделаю это, не утратив чувства собственного достоинства, и так, чтобы по возможности не причинить неприятностей другим». — Усимацу стал обдумывать подробности этой акции: какие слова он скажет ученикам, что напишет в заявлении об уходе, и всё прочее. Так, в раздумьях о грядущем дне он вместе с другими провёл у тела Рэнтаро всю ночь. Петухи возвестили приход нового дня. Усимацу знал, что для него наступает новая заря.
Глава XXI
Перед тем, как идти в школу, Усимацу ранним утром зашёл в Рэнгэдзи. Там все, начиная с Сё-дурака и кончая служанкой, только и говорили о смерти Рэнтаро и аресте Такаянаги. Когда же стало известно, что человек, вчера Утром приходивший к Усимацу, и был тот самый Рэнтаро, все были просто потрясены. Окусама сообщила Усимацу, что её сестра уехала домой в Нагано, настоятель сам попросил у неё прощения, и поэтому развод… ну, как бы на время отложен.
— Наму амида Буцу, — твердила окусама, перебирая чётки.
Было первое декабря.
В Рэнгэдзи обычно завтракали рано, и Кэсадзи принесла завтрак в комнату Усимацу. Завтракать так же рано, как это делали другие обитатели храма, ему в последнее время не приходилось; поэтому по утрам ему обычно подавали уже остывший рис и перестоявшийся суп; на этот раз от риса шёл пар, суп издавал аппетитный запах свежесваренного мисо. В отдельной посуде были поданы квашеные бобы. Усимацу ел, а мысль о том, что он готов предстать пред всеми презренным «этa», не оставляла его, и слёзы — неприметно для него самого — капали из его глаз.
Позавтракав, Усимацу сел за стол и написал заявление об уходе. Он вспомнил завет отца. Вспомнил, как наставлял его отец: «Что бы тебе ни пришлось пережить, с какими бы людьми ни случилось иметь дело, ни в коем случае не открывай, кто ты. Помни, если ты в гневе или отчаянии забудешь моё предостережение, — ты тотчас же будешь выброшен из общества». Так говорил отец. «Храни тайну!» — Сколько мук он снёс, выполняя этот завет. «Храни тайну!» — Сколько сомнений и страха испытывал он каждый раз, когда напоминал себе об этом. Усимацу представил себе, как рассердился бы и огорчился отец, окажись он жив. Он, наверное, решил бы, что Усимацу сошёл с ума. И, несмотря на всё это, теперь он нарушит этот завет.
— Отец, не осуждай меня! — шептал он, точно прося прощения.
Сверкнули лучи зимнего утреннего солнца. Усимацу встал и подошёл к окну. Из раздвинутых сёдзи сквозь обнажённые ветви гинкго виднелись покрытые снежной пеленой улицы. Дощатые крыши, навесы — всё, что попадало в поле зрения, было белым-бело, а над домами вился голубой дым, — всюду готовили утреннюю еду. Когда лучи солнца залили здание школы, с которой Усимацу предстояло расстаться, у него сжалось сердце; вдыхая прохладный, чистый утренний воздух, он задумчиво смотрел на эту картину, как вдруг ему вспомнилась «Исповедь» Рэнтаро, и он с новой силой ощутил слова, которыми она начиналась. «Я — «этa», — повторил он несколько раз, стоя у окна, словно признавался в этом всему городу.
— Я — «этa»!
Повторив эти слова ещё раз после некоторой паузы, Усимацу стал собираться в школу.
Нарушить завет… какое это мучительное и в то же время смелое решение! С такой мыслью Усимацу вышел за ворота Рэнгэдзи. На первом же перекрёстке он встретил нескольких мужчин в сопровождении полицейского. Они шли со связанными руками, бледные, понурые, стыдясь людских взглядов. Один из них, в чёрном хаори с гербами и белых таби, особенно старался скрыть своё лицо. По элегантному костюму в нём сразу же можно было узнать Такаянаги Тосисабуро. Его спутники, судя по подозрительному виду, были нанятые им громилы. Кое-кто из них иногда останавливался и оглядывался назад, словно прощаясь с прошлой жизнью, и каждый раз полицейский их одёргивал.
— А, забрали-таки их! — сказал какой-то прохожий, остановившийся рядом с Усимацу посмотреть на арестантов.
— И поделом! — заметил другой.
Вскоре Такаянаги и его спутники повернули за угол и исчезли за снежным валом.
Учащиеся спешили в школу. У детей из пригорода головы были укутаны куском фланели либо шалью; они, перекликаясь между собой, бежали по снегу. Городские дети шли чинными стайками. При мысли, что сегодня он идёт вот так вместе с беззаботными учениками по привычной дороге в последний раз, всё, что попадалось Усимацу на глаза, вызывало в душе у него горестно-нежные чувства. Даже болтовня девочек, обычно так надоедавшая ему, в это утро была ему мила. И при виде их выцветших коричневых хакама у него тоскливо сжималось сердце.
На школьной спортивной площадке снегу навалило с гору. Спортивные снаряды, турник — всё оказалось погребённым под снегом; поэтому ученики проводили перемены только в здании школы. И в вестибюле, и в коридорах, и в большом гимнастическом зале звучали весёлые детские голоса. Усимацу в последний раз наблюдал за учениками до начала уроков. Когда он прохаживался взад и вперёд по коридору, со всех сторон только и слышалось: «Сэгава-сэнсэй!», «Сэгава-сэнсэй!» Ученики обступили его, и это было ему приятно. Они прыгали, скакали, шумели, и, когда он думал, что видит это в последний раз, их возня особенно трогала его. Две учительницы, стоявшие в коридоре, посматривая на него, переглядывались между собой и хихикали, но Усимацу не обращал на них внимания. В это утро и Сэнта, ученик третьего класса, пришёл рано и грустно стоял в углу гимнастического зала. Он с завистью смотрел на других учеников, с ним по-прежнему никто не играл.
Усимацу подошёл к Сэнте, обнял его сзади, нимало не заботясь о том, что их увидят и посмеются, и излил на него всю наконец-то прорвавшуюся глубокую жалость. Ведь этот несчастный мальчик родился под одной с ним звездой. Ему вспомнилось, как не так давно он вместе с ним проиграл партию в теннис. Вспомнилось, что это было как раз в день рождения императора, после чая по случаю ухода Кэйносина. Вдруг с противоположной стороны коридора послышалось стройное детское пение, вероятно, учениц первого класса младшего отделения:
При звуках этой песни по щеке Усимацу скатилась слеза.