— Вам кофе, граф, в постель? или ну его на? Я не поверил. Утренний кофе для нас с бабушкой было святое, но им, которые вне Питера, того не понять. Сбросив тем не менее подушку, я увидел в его пальцах блюдце с дымящейся чашечкой позлащенного фарфора. После первого глотка на нижнюю губу мне лег белоснежный фильтр американской сигареты. Он поднес спичку и дождался выдоха первой затяжки:
— Ну, не томи! законодатель вкуса. Первое впечатление? Заложив нога на ногу, он сидел передо мной в розовой рубашке и красных сапогах.
— Сакура! В полном цвету. Он просиял.
— А джинсы — обратил? Настоящий «Левис». Три сотни отдал. За все про все.
— Вместе с чашечкой? — Допив кофе, я изучал на дне ее дракона.
— Без.
— Тогда откуда?
— Пизданул.
— То есть?
— Позаимствовал. На кухне. А хули?
— Снеси обратно.
— Алекс, ты что?
— А то. Советского отношения к частной собственности не выношу. Сделай милость, а?
— Так не советскому принадлежит, а форину! У них и так все есть, не обеднеют. Я сбросил простыню и влез в халат.
— На какой кухне стояла? Ярик побледнел так, что все его прыщики обесцветились. Взял у меня с блюдца чашечку и хлопнул об пол. Взглянул на меня — и сапогом своим новым раздавил, ввинчивая в крошево каблук:
— Вот им — за свободу слова! Вот им — за свободу печати! Вот им — за…
Правая сработала сама собой. Опрокинув стул, он отлетел и грохнулся о косяк встроенного шкафа. Но тут же вскинул кулаки.
— Продукт системы, — процедил я, опускаясь на диван. — Что смотришь? Бей! Он опустил замах. Повернулся и вышел в душевую. Слышно было, как он там освежался. Вернулся влажно-зачесанным. Расстегнул свою авиасумку, стал собираться.
— Далеко ли, красный молодец? Выдержав паузу, Ярик сказал:
— К твоему сведению…
— Ну?
— Только раз в жизни на Ярика подняли руку. Сожитель мамашин, начальник конвоя. Вскоре после этого он попал в больницу, откуда вышел инвалидом. Некто оставшийся неизвестным подстерег его в пургу и приложил гантелью. Пятикилограммовой. Видишь? Закатилась под кровать.
— Что ж, выкатывай ее и будем квиты.
— Нет, Алекс, я просто не пойму. На такой риск ради меня пошел, а тут из-за какой-то дряни!.. — Он пнул фарфоровые крошки. — Смотри, босиком не ходи тут… Ладно. Не поминай лихом. Перекурим?
Я взял предложенную сигарету.
— Красный молодец сейчас едет на Красную площадь.
— Куда?
— В Мавзолей. Ленина еще не видел, охота напоследок повидать. Заодно там в ГУМ зайду. Лодку куплю надувную, ну и по мелочи. Маску, трубку, ласты. Потом на море, друг, махну. Черное море, белый пароход… Ты понял?
— Не совсем.
— Круиз охота совершить. На бывшем фашистском лайнере. Который до нашей победы назывался «Адольф Гитлер», а теперь знаешь как?
— Нет…
— «Фатерлянд»… «Отчизна». На которой в детстве, еще батя жив был, меня раз прокатили от Сочи до Сухуми. Не знаю, как сейчас, но тогда там на ступеньках, вот как из ресторана на палубу подниматься, набойки такие оставались. Неотодранные потому, что вделаны вместе с ними все ажурное железо пришлось бы срывать. И на каждой ступеньке — прежнее название. Готическим шрифтом. Батя мне, помню, тумака отвесил, когда я обратил всеобщее внимание, зачитав набойку вслух. Они там были, и на каждой Адольф Гитлер. Но замечать было нельзя. С другой стороны, не все, конечно, наши люди разбирались в готике. А у бати моего рука была тяжелая… В молчании мы докурили. Он поднялся.
— Что ж. Пожелай мне.
— Чего?
— Известно чего. Непогоды. Хорошего шторма с ливнем, желательно ночным. — Он подмигнул мне. — Чтобы их радары отсырели.
— Желаю.
Он задержал рукопожатие.
— А может, на пару бури поищем? — Я молчал. — Ладно, забудь! Ищи их в своем внутреннем океане. — Ткнув пальцем мне под дых, вытащил из кармана сложенную бумажку. — Тебе! Прощай.