— Жизнь за царя! — Лев Ильич чмокнул «крестовик». — За этот рубль десять вас устроят?
Я взял поцелованную им монету, завернул и сунул в кармашек внутри кармана моих джинсов.
— Что это значит?
— Вне коммерции, — сказал я. — Сожалею. О, как он взвился! Грозил, что вообще откажется. Молил, что без Петра династия рублей будет неполной. Убивался, выкладывая на сукне тринадцать кучек. Но я был непреклонен. Не Иван же я, в конце концов, не помнящий родства, чтобы «крестовик» свой загонять? Пошептавшись, правящие старики поставили меня перед выбором. Оценивать каждую монету или я согласен оптом? Если по отдельности, сверяясь с каталогом, то «перенесем на завтра». До завтра «Колибри» могла и упорхнуть.
— Оптом.
— Ну что же… — Правление переглянулось. — Двести вас устроит? Чтобы не выдать ликования, я принял скорбный вид.
— Что, понятно, не отражает объективную стоимость данной коллекции, — оговорился Лев Ильич. — Но, с другой стороны… Заметьте, нас при этом не интересует ее, так сказать, генезис…
— Это моя коллекция! — возмутился я. — Сам ее собирал!
— Конечно, конечно! — замахал руками Лев Ильич… — Что, согласитесь, с другой стороны, недоказуемо. Человек вы еще юный, только вступающий в жизнь, а данное собрание, если взглянуть на него тематически, отражает… э-э… не совсем юное и уж совсем не наше умонастроение. Тут бьет в глаза ностальгия по самодержавию, в борьбе с которой мы вот со товарищи (он приосанился) отчасти даже проливали кровь. Я не выдержал:
— Чью, если не секрет?
— Как вы сказали? — не допонял Лев Ильич. Но тут же возопил. — Но-но! Не забывайтесь, юноша! — При этом на глазах стал наливаться апоплексической кровью; но вдруг, как бы раздумав, отхлынул разом и предложил мне «взвесить еще раз. Мы вас не торопим».
— Без Петра? Он открыл рот, но передумал:
— Без.
— Тогда о'кей.
— Иными словами?..
— Я согласен. Мне отсчитали восемнадцать розовых червонцев. Я поднял глаза: а два недостающих?
— Двадцать процентов в пользу государства, — приятно улыбнулись мне синюшные губы. — Как положено.
— А так положено?
— Естественно. У нас не черный рынок.
«Колибри» стояла на подоконнике. Не упорхнула, но цена за это время поднялась. Двести, сказал продавец. Второй день мне обрывают телефон. Спрос подскочил на них в Москве. Вот уж не думал. Привез бы несколько. В ГДР навалом с русским шрифтом…
Это был первый дом нового микрорайона. Внизу строился еще один, рядом с ним рыли котлован. Поодаль, рядом с небольшой кладбищенской часовней, стоял бульдозер, опустив до завтра свой скребок.
— Так как? Я стал выкладывать червонцы. 180. Еще три пятерки, остаток от пенсии. Металлический рубль с профилем Ленина. Выгреб мелочь, ожидая, что продавец проявит щедрость.
— А я ведь тоже филфак кончал, — сказал он вместо этого. — По Гете защищался. Да, «Dichtung und Wahrheit»… Неперспективный факультет. Пришлось менять квалификацию. Зато теперь я — сами видите. Его новая квартира была забита мебелью. Повсюду громоздилось, как говорят по-русски, «добро», по большей части еще не распакованное. Прямо посреди гостиной из упаковочной бумаги поблескивал самодовольно заграничный унитаз. Будучи бледно-розовым.
— Юноша пылкий, со взором горящим, — сказал нувориш, снимая с подоконника п вручая мне «Колибри». — Владейте…
— Спасибо.
— Абсолютно девственна. Плюс новая лента. Хотите совет, и даже два? Не размножайте Самиздат. И вообще подвергните ревизии свой жизненный проект. Гуманитарная эпоха кончилась.
— Ну, что вы, — возразил я. — По-моему, только начинается. В начале было Слово. Здесь восемьдесят семь копеек. Вот.
— Ах, оставьте! Возможно, Слово было. Но в начале. А мы живем — в конце времен. Оставьте, говорю вам, на такси. Наподнимавшись его «добра», лифт не работал. Окрылённо я загремел вниз по лестнице. На площадках стояли батареи выпитых бутылок, из-за дверей доносились магнитофоны. «Где же наша звезда?» — с горечью спрашивал Высоцкий, и он же, тремя этажами ниже, отчаянно надрывался в сопровождении пьяного хора: «Обложили меня! Обложили!» Образумившиеся бунтари минувшего периода справляли новоселье. Выйдя, я, как герой Осборна, оглянулся на «башню» конформизма. Мне было семнадцать лет, но я уже твердо знал, что мне в этой стране жилплощадь не дадут.