— Ты чего там… Спесивцев?
— Пардон… Пятна оплывали в глазах.
— Обратно мысль осенила? Я не ответил.
— В государстве, — сказал Цыппо, — есть мысли правильные, мысли неправильные, а еще есть мысли, подлежащие искоренению… Кто сказал?
— Платон.
— Нет, не он. Геббельс. Уверен ли ты, что твоя ночная мысль правильная?
— Нет.
— Глуп, но честен. Что ж, валяй! Пиши. Платон был тоже прав: гнать вас, писак, из государства идеалов! Ну да ладно. Сегодня Виктор Иваныч добрый.
— Виктор Иваныч, — повторил я.
— Ну?
— Со мной чего-то не то.
— В смысле?
— Паршиво как-то.
— А совесть. Совесть, дорогой товарищ! Утром признаешься Виктору Иванычу. Явка с повинной в обычные часы приема… — Хохотнув, он тут же захрапел.
Отлежавшись, я сел. Стал надевать штаны. В бауле были мои рукописи. Я их надел. Оставив баул на полу, я вышел. Вернулся я вместе с Бутковым.
— Вот этот, — сказал я.
Он взял баул и вышел. Я лег. Я поднялся. Вырвало в унитаз. Я лежал. Дверь открылась, пришел Бутков. Он доложил:
— Кремировал.
— Где?
— В духовке. На кухне семнадцатого этажа.
— Все? Он раскрыл баул. Перевернул и потряс.
— До последней страницы. Я с облегчением откинулся, и он сделал шаг вперед.
— Золотого хронометра отписать вам, к сожалению, не могу. Но вот вам, — протянул я ему крестик. — Связь доверия восстановите при помощи зубов. Мягкое. Высшей пробы. Наш общий Друг…
— Да? — наклонился он.
— Новостей не было?
— Пока нет. Слушаю. Жду.
— Так, — сказал я. — Тогда можете вызывать…
— «Скорую»?
— Не катафалк же! — рассердился я. Вчуже я удивлялся тому, как медленно уходит из меня жизнь. Отрицательных эмоций я уже не испытывал никаких, иначе, пожалуй, впал бы даже в нетерпение. Потому что «скорая», которую вызвал Бутков, пришла только через три часа. В лифте я стоял, завернутый в одеяло, обнимая двух медсестер. Студенты смотрели на меня так, будто увозили меня в крематорий. Когда меня устраивали на носилки внутри «скорой», перед лицом долго маячило круглое колено, обтянутое нейлоновым чулком. Посреди колена нейлон лопнул, выдавливалась кожа. Я ее поцеловал, эту кожу. Я испытывал благодарность ко всему. Хлопнули дверцы, и меня стало укачивать, как в колыбели. За стеклом плыло низкое белое небо, взятое в сеть проводов. Трамвайных, троллейбусных, телефонных и неведомых. Небо Москвы.